Тут же Ананьев оговорился, что все это к нам не относится, что он всем нам доверяет и на нас полагается и что в этих делах его не проведешь, так как он старый обстрелянный воробей и знает, как и кого следует вывести на чистую воду.
А потом он на несколько дней закрылся в своей комнате и все что-то писал. Некоторые мужики пробовали было сунуться к нему по своим делам, но он сразу же вытурил их обратно.
Спустя некоторое время он перестал от нас закрываться. Наоборот, он сидел теперь все время при открытой двери и громко, чтобы мы все слышали, втолковывал старшине и заседателю, что в волости у нас неспокойно и волостному начальству, пока не поздно, надо принимать строгие меры.
Иногда Ананьев выходил к нам в большую комнату и заводил разговор о беспорядках в волости. В общем, по его словам выходило так, что не только отдельные лица, но и вся наша волость находится теперь на подозрении у начальства. Дело складывалось так, что отказ волостного схода взять в волостные писаря Ивана Иннокентиевича вырастал в большое государственное дело и истолковывался начальством как организованное выступление против власти и что за всем этим скрывается злонамеренная работа неблагонадежных людей, которую надо как можно скорее пресечь…
Это, видимо, и было тем важным государственным делом, которым Ананьев занимался по приезде к нам первое время. Не прошло и двух недель со дня появления его в Коме, как к нам в волость приехал из Минусинска какой-то начальник в красивом мундире с погонами, с толстым плетеным шнуром на левом плече. Это был, оказывается, жандармский начальник.
Приехал он как-то незаметно, без шума, без грома, и стал с глазу на глаз беседовать с волостными начальниками, помощниками волостного писаря, с ходоками и даже со сторожами. А один раз он вызвал в судейскую и меня и завел речь насчет Павла Михайловича. Говорил он со мной очень ласково, вроде я приходился ему родным племянником, просил меня ничего не пугаться, говорить только правду и, главное, никому ничего о нашем разговоре не рассказывать.
Дальше он завел со мной разговор о том самом, чем запугивал нас Ананьев: видел ли я у Павла Михайловича запрещенные книги или подметные листки, не давал ли он мне читать их или печатать на гектографе, когда и с кем он вел злонамеренные разговоры.
Я не мог подтвердить все эти наветы на Павла Михайловича.
Переговорив со всеми с глазу на глаз, жандармский начальник так же незаметно уехал к себе в Минусинск. А нам стало ясно, что он приезжал в Кому по доносу Ананьева и что этот Ананьев очень зловредный человек и может в любое время оговорить кого угодно перед начальством.
После отъезда жандармского начальника мы со дня на день ожидали ареста Павла Михайловича, но, к общему удивлению, его никуда не забрали, а только уволили из чернокомских писарей. Видимо, донос Ананьева насчет того, что он кого-то мутит, не подтвердился. Не подтвердился, видать, его донос и о том, что у нас в волости со дня на день можно ожидать какие-то беспорядки.
Несмотря на это, Ананьев продолжал и продолжал сочинять свои государственные бумаги. Всех посетителей, которые приезжали в волость за справками или по почтовым делам, он подробно расспрашивал о том, как мужики настроены у них против войны, как они не хотят платить податей и всячески уклоняются нынче от новой раскладки, как они ругают высшую власть и собираются взяться за начальство и как гласники, которые устроили на волостном сходе бунт против начальства, продолжают ехидничать и подзуживать мужиков, настраивают их не туда, куда надо.
А потом Ананьев додумался допрашивать об этом ходоков, которые развозят нашу почту по волости. Он напирал при их опросе главным образом на то, как старосты распустили у себя мужиков, не торопят их с раскладкой и вместо того, чтобы пришпандорить как следует особенно рьяных брехунов и бузотеров, сами подпевают им насчет больших податей и тяжелых повинностей.
Старшине и заседателю он говорил, что по делу Коваленкова к нам приезжал не тот начальник. Он ограничился только одной Комой, опросом наших ходоков и сторожей и не заглянул ни в одну деревню в волости. А волость находится в весьма опасном положении. Волостной сход в таком важном вопросе, как выбор главного писаря, пошел прямо против начальства. Но это только начало. Сегодня пошли против начальства в найме волостного писаря, завтра откажутся платить подати, а дальше, чего доброго, подожгут волостное правление или подложат под него бомбу, как было в Абакане в 1906 году. Беда в том, что нет строгости. Коваленков настроил волостной сход против начальства, а его отпустили в Черную Кому. А в Проезжей Коме, в Теси, в Анаше, по другим деревням сидят свои Коваленковы и мутят мужиков. Знают, что им все сойдет с рук. Страшно подумать, чем все это кончится.
Вскоре Ананьев нашел у нас себе единомышленника. Им оказался ходатай по мужицким делам Белошенков. При Иване Иннокентиевиче его в волостном правлении не привечали. Сам Иван Иннокентиевич старался его не замечать. А теперь он с утра являлся к Никифору Карповичу (так звали и величали нашего Ананьева), слушал его россказни о том, как плохо обстоят дела по всей Комской волости, и старался ему во всем поддакивать.
От этих разговоров старшина и заседатель не находили себе места. Особенно старшина. Ему ведь все время надо было ездить по волости, и он лучше других знал, как мужики обозлены против начальства, как они озлоблены раскладкой и что раскладочных приговоров из деревень все еще нет. А время-то, оно ведь идет. Того и гляди, потянут в Новоселову к крестьянскому. Значит, надо как-то вывертываться. Ехать, торопить старост и писарей. И ехать надо, и ехать боязно. Уж больно обозлен народ.
А заседатель Болин слушал Ананьева молча. С первых дней приезда в волость он не переставая думал о том, что эта служба не доведет его до добра. А теперь окончательно уверился в том, что пропадет здесь ни за грош. На бумаге он начальник, имеет большую власть, а на деле — сторож около железного ящика. Но все равно за все в ответе. Тут в случае чего и ухлопают его около этого железного ящика.
После отъезда Ивана Иннокентиевича в волости у нас стало как-то пусто и безлюдно. Раньше к приходу почты из Новоселовой по понедельникам и четвергам у нас было многолюдно, весело, шумно. После приезда Ананьева эти посещения прекратились.
Мужики тоже реже стали навещать волостное правление. Писаря и старосты были заняты по своим деревням раскладкой.
Из-за этого волость наша на некоторое время обезлюдела, и мы целыми днями сидели одни, выполняя повседневную работу. Из Новоселовой продолжали поступать разные распоряжения от крестьянского, от мирового, станового пристава. Поступали разные бумаги и из наших деревень. Иван Фомич и Иван Осипович составляли на них ответы и относили их Ананьеву. А тот, не говоря ни слова, учинял на них свою подпись. Расписывался он очень медленно, не то что Иван Иннокентиевич, и украшал свою кривобокую подпись каким-то замысловатым росчерком с бантиком. Подпишет таким манером все бумаги и передает их Ивану Осиповичу, а то прямо Петьке Казачонку для рассылки куда следует. А с Иваном Фомичом о волостных делах не говорит, ни о чем с ним не советуется, хотя и знает, что Иван Фомич был главным помощником Ивана Иннокентьевича.
В один из таких дней к нам заявился комский писарь Родионов в сопровождении своего старосты. Вошли они веселые, довольные и, не задерживаясь в нашей большой комнате, сразу проследовали к Ананьеву. Оказывается, они принесли и вручили ему раскладочный приговор комского сельского схода и составленную на основе этого приговора податную ведомость на комских домохозяев.
Нам показалось странным, что Родионов не задержался после этого в нашей канцелярии, не поговорил с нами о своих комских и о волостных делах. Тем более что последнее время он почти совсем перестал у нас бывать. Но обсуждать это странное поведение Родионова нам было некогда, так как Ананьев вручил Ивану Фомичу комский раскладочный приговор и податную ведомость и попросил немедленно заняться их проверкой. Тут Иван Фомич, Иван Осипович и я вместе с ними стали выборочно проверять: правильно ли произвел Кирилл Тихонович все податные начеты и не нарушил ли в чем-либо принятого волостным сходом порядка раскладки казенных и волостных податей.