— А у нас в волости есть такие стукачи? — спросил я Ивана Фомича.

— Определенно есть, — ответил Иван Фомич. Потом осмотрелся кругом и сразу перешел на шепот: — В Коме, говорят, занимается этим Белошенков. Он все время вертится у нас, прислушивается к тому, о чем говорим мы, приезжие старосты и писаря, о чем болтают у нас мужики в прихожей, ожидая волостное начальство. И обо всем, говорят, доносит жандармскому начальству. С этим человеком надо быть осторожным…

Действительно, Белошенков почти каждый день бывает у нас в волости. Придет, посидит, поговорит с кем-нибудь, заглянет в комнату Ивана Иннокентиевича, поговорит о чем-то в прихожей с мужиками и незаметно уйдет. Я никак не мог подумать, что этот ласковый и обходительный человек состоит каким-то стукачом и пишет на всех доносы. Но Павел Михайлович и Иван Осипович тоже его чураются, а Иван Иннокентиевич не хочет иметь с ним никакого дела.

Как бы там ни было, но все помощники Ивана Иннокентиевича, да и сам он, жили под страхом доносов. Все были твердо убеждены в том, что за ними кто-то следит, кто-то их подслушивает, проверяет их благонадежность и в один прекрасный день их могут потребовать за что-то к ответу. Этим страхом были заражены не только наши волостные, но даже некоторые сельские писаря. Белошенкова они не боялись. Но были уверены, что у них в деревнях есть свои доносчики и наушники, особенно из тех мужиков, которые всегда трутся около приезжего начальства, подпевают ему во всем и готовы оговорить любого мужика, если он рьяно ратует на сходе против подушной раскладки и резко распространяется насчет начальства.

— Вот ты куда попал на работу! — шутливо запугивал меня Иван Фомич. — Это тебе, брат, не деревня, не Кульчек, в котором ты мог спокойно жить, не задумываясь о том, что тебя могут взять на тайный учет, как неблагонадежного человека. Здесь, брат, другое дело. Тут живи, да оглядывайся.

И Иван Фомич, и Павел Михайлович, и Иван Осипович действительно говорили обо всем в волости с большой оглядкой. Особенно когда туда приходил Белошенков. А я не знал, как мне теперь вести себя с этим человеком. Он всегда заговаривал со мной, расспрашивал, как мне работается, какое жалованье назначил мне Иван Иннокентиевич, и все такое… Потом Белошенков покровительственно хлопал меня по плечу и заводил разговор с кем-нибудь другим.

После Ивана Иннокентиевича и Ивана Фомича я долгое время присматривался к Павлу Михайловичу. Не в пример Ивану Фомичу, который дальше Новоселовой, кажется, нигде не бывал, Павел Михайлович проживал даже в Петербурге. О Петербурге я кое-что знал из прочитанных книг. А один из моих родственников служил там в солдатах в лейб-гвардии Финляндском полку на Васильевском острове. Дядя Егор даже на карауле бывал в Зимнем дворце. Он привез со службы несколько открыток с видами Петербурга и подарил их мне. Из этих видов мне запомнились Главный штаб, Мариинский дворец, Таврический дворец, Сенатская площадь с Медным Всадником. Я много раз расспрашивал дядю Егора о том, как он стоял на карауле в Зимнем дворце и что он там видел, что это за здание — Главный штаб, далеко ли от Зимнего дворца стоит Мариинский дворец, и вообще просил рассказать мне побольше о Петербурге. Но дядя Егор ничего вразумительного мне не рассказывал. Из всего, что он видел за время своей трехлетней службы в Петербурге, его больше всего поразила многочисленность населения города. «И идут, понимаешь, и идут, и едут без конца с утра до ночи. И откуда только берется столько народа? Просто удивительно!» Это поражало его больше всего в Петербурге, и об этом он говорил всегда, вспоминая о своей службе в лейб-гвардии Финляндском полку.

Павел Михайлович тоже ничего интересного о Петербурге не рассказывал. Иногда только, когда при чтении газет, привезенных с новоселовской почтой, речь заходила о каком-нибудь событии на Литейном проспекте, на Знаменской площади или в других местах Петербурга, он говорил: «Литейный проспект… Как же, знаю, знаю. Он идет от Невского прямо до Невы». А если дело происходило на Знаменской площади, то он говорил: «Знаю, знаю… Там еще памятник Александру Третьему… Прямо перед вокзалом». Ничего другого от Павла Михайловича я так и не узнал, а расспрашивать его о том, как он там жил, я стеснялся.

А Иван Осипович после окончания комской школы несколько лет учился в городе Каинске в каком-то маслодельном училище. А потом приехал домой в Кому и поступил в волость помощником к Ивану Иннокентиевичу. Писал он быстро, красивым разборчивым почерком и сидел в волости на выдаче паспортов и текущей переписке. О Каинске, о маслодельном училище и вообще о маслодельном деле он нам ничего не рассказывал. Даже речь об этом никогда не заводил. Ко мне он относился очень хорошо, часто помогал советами по писарской части, но ничего интересного от него, так же как и от Павла Михайловича, я не узнал.

Таковы были мои волостные учителя и наставники. Они аккуратно каждый день приходили в волость на работу, принимали там по делам разную публику, составляли ведомости, списки и отчеты, жучили и подтягивали сельских старост и писарей и не вели между собою и с приходящим народом никаких опасных разговоров насчет начальства. Ко мне они относились хорошо, все время загружали работой и всячески одобряли мое усердие. Мужики, приходившие по делам в волость, настроены были хоть и бузливо, но с начальством пока считались и бунтовать, судя по всему, не собирались. Так что Иван Иннокентиевич мог спокойно рассказывать каждый день свои веселые истории про попов, купцов и богатых мужиков.

Глава 5 СЕЛЬСКИЕ ПИСАРЯ

Довольно часто привычное течение жизни волостного правления нарушалось наездами сельских старост со своими писарями. Приезжали они к нам чаще всего с какими-нибудь сложными ведомостями и отчетами. И, конечно, по податным и призывным делам.

Во время этих наездов наше волостное правление превращалось в шумное сборище. Комната Ивана Иннокентиевича была в такие дни забита до отказа. Сложными вопросами затребованных отчетов и ведомостей он, конечно, не занимался и всех писарей сплавлял по этим делам к своим помощникам. А сам, вместе с заседателем, принимал от старост привезенные подати. На это у него уходили считанные минуты. А остальное время он рассказывал им свои веселые истории. Рассказывал он их всегда с блеском и воодушевлением. Так что из его комнаты все время доносились оглушительные взрывы смеха.

Ивану Фомичу, Павлу Михайловичу и Ивану Осиповичу в эти дни было не до меня, и я мог спокойно присматриваться к заполнившим нашу волость людям.

Приехавшие старосты все были бородаты на один манер и казались мне какими-то безликими. К Ивану Иннокентиевичу они после того, как внесли привезенные подати, заходить не осмеливались, в разговор своих писарей с его помощниками не вмешивались и мотались без дела по волости. Чтобы не мозолить глаза волостному начальству, они уходили в нашу судейскую комнату или отсиживались в сторожке с ямщиками и арестантами.

По-другому вели себя сельские писаря. Им, хочешь не хочешь, приходилось держать ответ по своим делам перед Иваном Фомичом, Павлом Михайловичем и Иваном Осиповичем, а то и объясняться с самим Иваном Иннокентиевичем. Всех их я уже знал по поступающим в волость донесениям, отчетам и ведомостям. Это были или малограмотные мужики, кое-как набившие себе руку на писарском деле, вроде безкишенского писаря Кожуховского, или писаря из мужиков, порвавшие с крестьянством и окончательно перешедшие на легкую писарскую вакансию, или, наконец, писаря из расейских переселенцев, вроде нашего Ивана Адамовича. Значит, тоже из мужиков, только немного пограмотнее да посмышленее, как все расейские.

Писали свои бумаги сельские писаря по раз навсегда заведенному шаблону. Те, которые овладели этим шаблоном, считались хорошими писарями. А такие как безкишенский, по своей малограмотности не могли овладеть этой канцелярской премудростью и все время жили под страхом, что волостное правление в одно прекрасное время пришлет на их место другого, более грамотного писаку. Такие писаря держались в волостном правлении униженно, ходили как прибитые, с виноватым видом. Они были запуганы постоянными выговорами и разносами Ивана Иннокентиевича и его помощников. Даже Петька Казачонок позволял себе покрикивать на них, и это сходило ему с рук.