— Ну, брат, оставайся. А я поеду. А то дома уж заждались меня. В это воскресенье мать ты уж не жди. А на следующей неделе она приедет понаведать тебя. Ну, я поехал…

Отец слегка тронул Гнедка и медленно, не оглядываясь, поехал вниз в Симистюль. Я долго стоял на дороге и смотрел ему вслед. А потом, когда он скрылся за поворотом, поднялся на высокий чудской курган недалеко от дороги. С него хорошо была видна вся противоположная сторона Симистюля. Дорога медленно наизволок поднималась там в гору. Она то скрывалась за березками, то опять шла чистым местом. Я сел на курган и стал смотреть, как отец медленно едет в гору. Гнедко шагисто, без понуканий, идет по дороге. Он, вероятно, доволен, что наконец-то кончилась эта длинная комская морока с непонятными ожиданиями то у одного, то у другого дома. Отец чувствовал, конечно, что я стою на этом чудском кургане. Но он не оглядываясь ехал шагом в гору, пока не скрылся за крутым поворотом в густом березняке.

Долго еще сидел я на кургане и смотрел на дорогу, по которой отец уехал домой. Я знал, что теперь он едет уж не шагом, а крупной рысью, и хорошо понимал, почему он не оглядывался и не подавал мне с той стороны никаких прощальных знаков. Он понимал, что, может быть, навсегда отвез меня из родного дома и отправил в чужие люди искать свою судьбу…

ПОДПИСАРЕНОК

Глава 1 ВОЛОСТЬ

Я пришел в волостное правление, когда дедушко Митрей только что начал там свою утреннюю уборку.

Я тихо прошел через сени в прихожую и уселся на скамейку.

— На занятие явился? — сразу заметил меня дедушко Митрей.

— Явился… — не очень уверенно ответил я.

— Рановато пришел. Никого еще нет. У кого жить-то будешь?

— У Малаховых…

— Ну что ж… У них тебе будет неплохо. Вот только до волости далековато. Ну да ничего… Молодой еще. Я в твои годы-то бегал как угорелый. И откуда только сила бралась. А теперь совсем здоровья не стало. Сегодня, думал, не встану. Ноги ноют, спина гудит, а голова вроде мякиной набита. К дождю, что ли… Кое-как размялся. Того и гляди, писаря придут, а у меня еще не прибрано. Вон Фомич уж идет. И чего его черт несет в такую рань…

И дедушко Митрей торопливо стал протирать столы и подоконники в канцелярии.

Иван Фомич, о котором нам с отцом рассказывала вчера тетка Оксинья, оказался невысоким, довольно полным человеком лет двадцати пяти в черном картузе, в синей сатинетовой рубахе со шнурком вместо пояса, в черных брюках навыпуску. Проходя через прихожую, он кивнул мне, поздоровался с дедушкой Митреем и стал ходить взад и вперед по канцелярии. Он был, видимо, в хорошем настроении, потому что все время чему-то улыбался и мурлыкал какую-то песню. А потом сел за стол и стал читать откуда-то появившуюся у него газету. За чтением он то смеялся, то ругался и в заключение кликнул дедушку Митрея.

— Чего тебе? — недовольно отозвался дедушко Митрей.

— Не чевокай, когда тебя зовут по делу. Ты кто такой будешь? Спирин, Димитрий Васильевич? Да? — строгим голосом спросил Иван Фомич.

— Ну, Спирин… — неохотно ответил дедушко Митрей и вышел с веником и тряпкой из комнаты Ивана Иннокентиевича.

— Ты что здесь делаешь?

— Как что! Видишь, пол подметаю, столы вытираю.

— А кто ты есть такой?

— Кто есть, тот и есть.

— Ты отвечай как следует, когда тебя спрашивают… — строго сказал Иван Фомич. — Здесь, в волости, ты кто? Старшина? Заседатель? Судья? Ходок?

— Ну, сторож я… Ты что, не знаешь, что ли? — Дедушко Митрей уж не понимал: шутит с ним Иван Фомич или допрашивает по-настоящему.

— И давно ты тут сторожишь?

— Да давненько уж. Сначала ходоком был, почту по деревням развозил, а теперича, значит, волость охраняю…

— Ну и что ты тут думаешь выслужить?

— А что я здесь выслужу? Служу — этот год за улазских, лонись служил за коряковских, а еще раньше за медведевских. Им самим-то сидеть здесь невыгодно, вот и нанимают меня. Сорок рублей в год получаю, на своих харчах. Это все-таки деньги. На дороге не валяются.

— А благодарности от них ты имеешь?

— Каки таки благодарности?

— Ну, благодарят они тебя как-нибудь за хорошую работу? К пасхе, к рождеству?

— Разевай рот шире! Отблагодарят! Они сами норовят, как бы с меня благодарность сорвать. Как наймут, так и требуют магарыч. Улазскому старосте выставил осенесь две бутылки да ведро пива. Даже не угостил, сукин сын! Все сам вылакал.

— Вот видишь как! А ведь другим сторожам награды дают за хорошую работу, медалями награждают.

— Это где же их так ублажают?

— А вот слушай! — Тут Иван Фомич взял свою газету и стал читать: — «Государь император по всеподданнейшему представлению г. министра финансов в первый день января 1914 г. всемилостивейше соизволил пожаловать за особые заслуги и отлично усердную службу золотые медали с надписью „За усердие“ для ношения на груди на Аннинской ленте сторожам Енисейской казенной палаты: отставному рядовому Михаилу Шатову и запасному ротному барабанщику Петру Клявину…» Хочешь иметь такую медаль? Похлопочем. Завтра же напишем крестьянскому начальнику. А там пойдет дальше.

— А деньги за нее платят? — сразу оживился дедушко Митрей.

— За медаль? Нет, не платят.

Дедушко Митрей подумал немного и потом решительно заявил:

— Тогда не хочу. Не хлопочите.

— Вот те раз! Тебе что — не нужна медаль?

— А для чего мне она, если за нее не платят? Вон Кузька Анашкин пришел с японской с Егорием, и Белошенков отхлопотал ему за этого Егория большие деньги. Вот это я понимаю — награда!

— Ты что же, спиться хочешь, как Кузьма Анашкин?

— Чево?

— Я говорю, ты что хочешь, вроде Кузьмы Анашкина, спиться на даровые деньги?

— Не хочу спиться. Просто не надо мне никакой медали, если за нее не платят. К чему мне она?

И дедушко Митрей направился к выходу.

— Постой, постой! — окликнул его Иван Фомич.

— Ну, чево тебе еще?.. — спросил его дедушко Митрей.

— Я еще со вчерашнего дня дома не был, — просительным тоном начал Иван Фомич. — Пойду спать. Если будут спрашивать, так ты скажи, что я к приходу почты обязательно буду.

— Прогулял, поди, всю ночь? — ворчливо сказал дедушко Митрей.

— Прогулял не прогулял, а надо пойти соснуть.

Тут Иван Фомич снова что-то замурлыкал и отправился домой.

— Вот смотри да наматывай на ус, — многозначительно сказал мне дедушко Митрей. — Умнеющий человек. Главный помощник у Ивана Акентича. Вся волость на нем держится. А гляди, что винище-то делает. Пьянствовал, видать, всю ночь. И дома уж не ночует — вот до чего дошел. Ох, пошатнулся народ. Покорежился. Как и жить будет? В каталажку в нашу так и везут со всей волости. И все за пьянство да за буянство.

— А какие это мужики во дворе сидят, дедушко Митрей? На подамбарье?

— Да они самые и сидят — волостные арестанты. Отсиживают свой строк.

— А почему они не в каталажке?

— В каталажке, брат, душно. В каталажку мы их толкаем, когда пристава али крестьянского ждем. А так они сидят у нас на вольном воздухе. Летом — на подамбарье, под навесом, по всему двору. Кому где удобнее. А зимой в сторожке с ямщиками и ходоками. Вина пить им не позволяем, за ворота не пущаем. Разве уж так — посидеть вечером на лавочке, когда начальства нет. А трезвые-то они ведь люди как люди.

И дедушко Митрей ушел к себе в сторожку, а я остался в прихожей ждать писарей. Вскоре сюда стал собираться народ по разным делам к волостному начальству. А кое-кто явился на почту. Оказывается, при волостном правлении производились почтовые операции, и ведал ими сам Иван Иннокентиевич.

Одни пришли сюда пешком, другие приехали на тарантасах, а то и на телегах по дороге на пашню. Тут же с утра торчали ямщики, которые отбывали при волостном правлении гоньбу. В любую погоду они должны были ехать по волости с почтой или везти куда-нибудь по делам волостных начальников. Скоро маленькая прихожая до отказа набилась народом. Мужики сидели на лавках и на скамейках, говорили о погоде, о сенокосе и лениво матюгали волостных писарей, что они так поздно приходят на работу.