В институте меня уже ждали, положили на койку, сделали уколы, и, наверное, я уснул.

Девятого мая утром пришли врачи вместе с профессором Базилевской, переложили меня на уже подготовленную койку с конструкцией для вытяжения, положили на живот. Я слышал, как сквозь сон, что они что-то делают, но понять не мог, а чтобы посмотреть, нужно было повернуть голову, чего я не в силах сделать. Затем я уснул, видимо, ввели морфий, а когда очнулся, почувствовал, что тело находится в неестественном положении — меня куда-то что-то тянет, все болит. Я спросил у соседей по палате, в каком положении лежу. Они сказали, что я подвешен, что в пяточные кости и таз вбиты стальные клеммы, шнуры от них пропущены через блоки и внизу подвешен груз — гири килограммов по 25 или больше.

Впрочем, меня эти подробности мало интересовали, потому что я чувствовал себя очень плохо. В палате было много народу, как потом я узнал, 9 человек, я слышал их, но видеть не мог, потому что не мог ни поднять, ни повернуть головы. Очень часто ко мне подходили врачи, сестры, спрашивали, как себя чувствую. Что я мог ответить им?

Уколы, уколы без конца — восемь раз в сутки, руки нестерпимо болят.

Вечером принесли ужин, но аппетита у меня нет. Пришла врач, сопровождавшая меня, с нею еще женщина — Вера Николаевна Зоркина, старшая операционная сестра, как потом я узнал. Они сказали мне, что Вера Николаевна будет готовить мне еду у себя дома — все, что я закажу.

Запомнился мне воскресный день 17 мая (если не изменяет память). Это был большой день. С утра ко мне стали приходить ребята и девушки, знакомые и незнакомые. Здесь были Коля Фролов — бригадир молодежной бригады коммунистического труда с завода имени Куйбышева со своими ребятами, со слюдяной фабрики пришли девушки из бригады Ани Торбеевой — тоже бригады комтруда, и еще многие, многие. Наконец сообщили, что идут братчане. Зашли старший прораб Василий Александрович Герасименко и Саша Иммамиев, они привезли целый чемодан яблок. В этот же день приехала из дому моя сестра Галина. Оказывается, несмотря на мою просьбу ничего не сообщать домой, чтобы окончательно не убить мать (она еще не пришла в себя после смерти отца), все-таки была послана телеграмма, где было указано, что я нахожусь в Иркутске, в институте, но о том, что со мной, не сообщили. Я тоже дал телеграмму, где нарочно говорилось, что лежу с ушибом руки. Конечно, дома не поверили, и вот Галина приехала сюда.

К этому времени я был уже острижен наголо, раны зарубцевались и лицо обросло густой бородой и усами — первыми в моей жизни. В таком виде Гале нелегко было узнать меня. Начались слезы, пришлось уговаривать и даже прикрикнуть. Это подействовало.

Посещения так утомили меня, что сразу после них я уснул и проспал больше суток, хотя до этого почти совсем ночью не спал.

В тот же день у меня была Нина Давыдова — бывший секретарь комсомольской организации управления основных сооружений — и другие девушки. Теперь меня ежедневно посещал паренек — сын Ивана Степановича Галкина, парторга нашего котлована, студент техникума, — а после докладывал о моем состоянии отцу.

Итак, подходил к концу срок моего «распятия». Почти месяц я пролежал в этом ужасном положении. Очень болела грудь; подушка казалась мне тверже диабаза. Ночами не мог спать и вообще ночью чувствовал себя гораздо хуже, чем днем, быть может, потому, что оставался один на один со своим страшным недугом. Ко всему прибавилась новая забота — недели через две стало сводить пальцы на руках, на обеих, по два: в них нарушилась чувствительность, их прижимало, тянуло к ладони, при малейшем движении рукой — сильная боль. Врачи сказали, что нужно разгибать пальцы, иначе они могут остаться в таком положении. До этого руки находились либо вытянутыми по швам, либо спущенными с кровати, теперь же пришлось лежать на них грудью, чтобы выпрямить пальцы, правда, это очень мучительно, но иного выхода нет. И уже выпрямились — положение налаживается!

…Считал дни, когда снимут с вытяжения. Раньше я думал, что как только «отвяжут», так сразу через день-два встану — и немедленно в Братск, чтобы успеть к перекрытию, теперь же эти надежды улетучились. Я понял, что все гораздо тяжелее, сложнее, чем я думал, но уверенность в скором выздоровлении не прошла, вопрос о том, вернусь ли я в бригаду, меня не беспокоил, а волновало другое — когда вернусь. Недавно зашла Зоя Васильевна Базилевская (вообще она очень часто приходит ко мне), к ней я питаю хорошие чувства, верю всему, что она говорит, и выполняю все ее советы. Она сказала, что я еще поработаю в Братске, и я охотно ей верю. Все — и врачи, и сестры, и няни — очень хорошо относятся ко мне.

Дома мама по-прежнему не знает, что со мной в действительности, в письмах спрашивает, как у меня «заживает рука», я аккуратно отвечаю. Она пишет, что собирается приехать ко мне, я стараюсь оттянуть время, чтобы она не видела меня «распятым», советую приехать позднее.

У меня есть наушники, очень часто слышу о Братске, о котловане, о своей бригаде. Там у нас вовсю развертывается подготовка к перекрытию левобережной части Ангары. Дела в бригаде идут неплохо. Я рад за них, и, конечно, очень больно, что не с ними, что не участвую в этом большом деле. Ребята пишут, приезжают ко мне, я почти не пишу — не хочется писать о своем здоровье, а улучшений пока нет. Правда, дышать стало легче. Температура невысокая, но не это для меня главное. Я жду других улучшений…

…Наконец-то меня сняли! Я ожидал этого большого для меня события как избавления от страшного положения, но первые часы ничего утешительного не принесли, наоборот, после снятия груза тело, точно свинцовое, влилось в койку, и казалось, будто огромную глыбу положили на меня сверху. Все надежды на облегчение в первые минуты рухнули — я впервые увидел свои ноги в их неподвижности и окончательно понял всю тяжесть своего положения. Все гораздо серьезнее, чем я предполагал. Ноги мои трогали, поднимали, перекладывали, а я ничего не ощущал — это ужасно. Врач сказал мне, что теперь я буду лежать поочередно на животе и на спине: на животе — два часа, на спине — полтора.

…С тех нор прошел почти месяц. Я привык к своему новому положению. Первые впечатления оказались обманчивыми — все-таки лежать лучше. Через полтора-два часа меня поворачивают и днем и ночью: четыре человека Становятся по двое с обеих сторон, на простынях подтягивают меня на край кровати, я вытягиваю руки по швам, с одной стороны быстро поднимают простыни, и я, как бревно, перекатываюсь в нужное положение. О том, чтобы повернуться на спину самому, не может быть и речи. Теперь я уже занимаюсь развитием рук — мне принесли гантели весом около килограмма, но и они мне показались слишком тяжелыми.

Весь этот месяц я читал, слушал по радио о нашем Братске, о большом событии, совершившемся там, — перекрыта вторая половина Ангары! Как я хотел быть в Братске.

Радовали меня и письма от начальника участка Парфенкова, от Герасименко, от ребят из бригады, все они сообщали, что наша бригада первой закончила работы по подготовке к перекрытию. Получил я письмо и от начальника управления Степко, где он писал, что хотя меня и нет пока там, но они считают меня участником всех дел; тогда же я получил и удостоверение «Участник перекрытия Ангары». Это была для меня большая радость, я почувствовал себя равноценным членом славного коллектива строителей — это и было для меня главным, давало силы, бодрость духа, уверенность в том, что еще вернусь туда, в Братск, к нашим ребятам. По радио я слушал репортаж из котлована, митинг в котловане, выступления знакомых ребят и чувствовал себя рядом с ними.

На другой день после перекрытия Ангары в Иркутск прилетел главный инженер Гиндин и зашел ко мне.

Он подробно рассказал о перекрытии, а когда я узнал, что он уже проехал на машине по перемычке с правого на левый берег Ангары, то я и порадовался и загрустил: все это произошло без меня, и, хотя я получил телеграмму из управления строительства, поздравлявшую меня с большим днем — перекрытием Ангары, хотя вместе со всеми переживал я те дни, грусть эта меня почему-то не покидала.