В конце года отдельным изданием вышла в Петербурге знаменитая работа «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», в августе 1906 года два сборника его работ — второе издание «За двадцать лет» и «Критика наших критиков».
Плеханову приходилось много работать, правя корректуру, переписываясь с издательствами, снабжая эти издания новыми предисловиями и статьями.
Но, кроме переизданий, Плеханов в это время готовит и новые работы. Они делятся на две группы — работы, посвященные вопросам политики партии и революции, и работы теоретического плана, раскрывающие его взгляды на искусство.
Осенью 1905 года в журнале «Правда», издававшемся в Москве В. А. Кожевниковым, появились статьи Плеханова «Французская драматическая литература и французская живопись XVIII в. с точки зрения социологии» и «Пролетарское движение и буржуазное искусство». Годом позже в Петербурге в издательстве О. Н. Рутенбург вышла его брошюра «Генрик Ибсен». В этих работах Плеханов рассматривал развитие искусства и литературы, исходя из учения Маркса о классовой борьбе.
Параллельно с марксистскими работами по эстетике, сохранившими свою ценность поныне, Плеханов писал статьи на общественно-политические темы, по вопросам стратегии и тактики в революционном движении, где, отходя от революционного марксизма, выступал против революционной политики партии большевиков, защищал ошибочный тезис о необходимости участия в работе первой Государственной думы и т. д.
В июле 1906 года был опубликован манифест о закрытии Государственной думы. Царское правительство было недовольно обсуждением в Думе проектов аграрной реформы, по которым даже кадеты, надеясь повести за собой крестьянство, требовали принудительного отчуждения помещичьей земли.
Плеханов выпустил № 6 «Дневника социал-демократа», где была всего одна его статья — «Общее горе». Заглавие стояло в кавычках — Плеханов иронизировал над теми политическими деятелями, которые считали разгон Думы общим горем. Он писал, что надо было предвидеть это событие и что в этом нет особого горя, ибо «Роспуск» Государственной Думы является предметным уроком, наглядно показывающим народу истинное значение октябрьской «конституции» (1—XV, 159).
Плеханов продолжал; «Сама по себе покойная Дума была ничто. Все ее политическое значение определялось тем, что она служила орудием политического воспитания нашего народа» (1—XV, 163). И он опять повторяет старый лозунг — врозь идти, вместе бить! С кем вместе?
Плеханов призывает сговориться всем партиям, враждебным самодержавию, то есть рабочему классу, буржуазии, мелкобуржуазным слоям и т. п., и выдвинуть общий лозунг — Учредительное собрание. Но как поведут себя кадеты, ведь их классовые интересы могут быть ущемлены Учредительным собранием? Плеханов, ехидно намекая на кадетский проект аграрной реформы, пишет, что «их может смутить вопрос о «справедливом вознаграждении» за долженствующие отойти к крестьянам частновладельческие земли. Они могут подумать, что в глазах Учредительного собрания наиболее справедливым вознаграждением за такие земли явится вознаграждение, явное нулю» (1—XV, 162). Плеханов впадает здесь в наивный идеализм и отступает от классовых, пролетарских позиций, вопрошая, примкнет ли к лозунгу Учредительного собрания партия либеральной буржуазии — кадеты, «какой интерес им дороже: свой классовый или же общенародный» (1—XV, 162). И хотя дальше он высказывает предположение, что кадеты под тем или иным предлогом откажутся от этой идеи, но сама постановка вопроса о возможности единства всех сил, враждебных или оппозиционных к царизму, была глубоко ошибочной и вела Плеханова к другим политическим промахам и иллюзиям.
Узнавая о соглашательской политике кадетов, Плеханов не пересматривал своих взглядов, а только огорчался и ожесточался. Либеральные газеты в это время «хвалили» Плеханова и советовали другим социал-демократам брать с него пример.
Слабость и ошибочность позиций Плеханова в области политики и тактики состояла и в том, что логика его рассуждений и всегдашняя уверенность в своей непогрешимости в отдельные периоды доводили его до абсурда, до конфликта с фактами действительности. Так было и в вопросе о кадетах, которые, по мнению Плеханова, должны были действовать так-то, а на деле все выходило по-другому. Отношение к либеральной буржуазии в период революции 1905–1907 годов оттолкнуло от Плеханова многих социал-демократов, которые не могли принять проповедуемую им политику союза с буржуазными партиями.
В статьях «Письма о тактике и бестактности» и «Заметки публициста» Плеханов продолжал отстаивать своп неправильные взгляды на расстановку классовых сил в России в период революции.
В начале марта 1907 года была созвана II Государственная дума. Несмотря на репрессии правительства и благодаря возросшей политической сознательности масс ее состав оказался более левым, чем в I Думе.
Через несколько дней Плеханов получил письмо из Петербурга от А. М. Коллонтай, которая познакомилась с ним еще в 1901 году и считала себя тогда его последовательницей. Уже в советское время в автобиографии А. М. Коллонтай писала: «У меня были друзья в обоих лагерях. По душе ближе мне был большевизм с его бескомпромиссностью и революционностью настроения, но обаяние личности Плеханова удерживало от разрыва с меньшевиками».
Плеханов тотчас же ответил на письмо Коллонтай:
«Уважаемая и дорогая Александра Михайловна, я не нахожу слов для того, чтобы достаточно отблагодарить Вас за Вашу память обо мне. Меня особенно трогает то обстоятельство, что Вы вспомнили обо мне в день открытия Думы. Весь этот день я сильно волновался; мне тяжело было сознавать свою оторванность от родины, и мне было бы гораздо легче, если бы я тогда же мог с уверенностью сказать себе, что там, на родине, есть хорошие люди, вспоминающие обо мне в этот день» (4—I, 218). И далее Георгий Валентинович пишет: «К какому времени нужно написать Вам статью? Я с большим удовольствием сделаю это, если только найду кусочек времени. Но это нелегко мне сделать, особенно теперь. Скоро мы, вероятно, увидимся, дорогая Александра Михайловна. Весною я буду в России. Что я найду там? Есть ли там элементы для настоящей социал-демократической работы? Скажу точнее: такие элементы есть, но много ли их?»
Это письмо интересно и потому, что оно показывает, что и в 1907 году Плеханов стремился в Россию и вместе с тем сомневался в целесообразности своего приезда. Выступая против большевиков, он в то же время по ряду вопросов расходился с меньшевиками, хотя и не мог порвать с ними. Перед ним вставал вопрос: находясь в таком изолированном состоянии, не лучше ли высказывать свои взгляды, оставаясь в эмиграции? Нам представляется, что именно такие мысли бродили в голове Плеханова, когда он спрашивал у А. М. Коллонтай об элементах настоящей (то есть такой, какой он считал правильной) социал-демократической работы. Ведь его ученицу и единомышленницу — Л. И. Аксельрод — лидеры меньшевиков не подпускали к практической партийной работе. Плеханов опасался, что лидеры меньшевиков и его изолируют от практической деятельности в социал-демократических организациях, и приходил к выводу, что ему целесообразнее сосредоточиться на теоретической работе.
30 апреля 1907 года открылся V съезд РСДРП. Прошел ровно год со дня последнего съезда, но революционные события в России заполнили этот год важнейшими событиями, требовавшими решения на съезде партии. Предполагалось организовать съезд в Копенгагене, но датское правительство запретило его проведение. Заседания были перенесены, как и во время II съезда партии, в Лондон.
От имени ЦК партии съезд открывал Г. В. Плеханов, как старейший делегат. Как и в 1903 году, он открывал съезд партии российского пролетариата. Но как же он постарел и изменился за эти четыре года! И не только болезнь была тому причиной. Тревога за судьбы революции России и чувство изоляции от революционных социал-демократических организаций России подтачивали его силы.
Георгий Валентинович взволнованно обратился к съезду: «…я прежде всего благодарю вас за те проявления симпатии, с которыми вы меня встретили. Эти проявления особенно тронули меня потому, что, как мне показалось, они отчасти шли от тех лиц, с которыми мне пришлось в течение последнего года сломать не одно копье по тактическим вопросам. И они дают основание думать, что у нас все-таки живо сознание взаимной нашей связи, сознание того, что мы стоим под одним знаменем, под красным знаменем пролетариата». Кончил он вступительную речь словами: «Да здравствует социалистическая революция» (1—XV, 377). Но когда на съезде разгорелись ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками, Плеханов приложил немало сил для защиты тактического оппортунизма меньшевиков. Это, конечно, вызвало критику со стороны делегатов-большевиков. О характере критики большевиков в свой адрес Плеханов сказал в одном выступлении на съезде: «Один из товарищей заметил здесь: «Плеханов теперь не тот, что был прежде». И я знаю, что многие из присутствующих на съезде разделяют это мнение; я уверен, что многие из них готовы сказать обо мне: «Был конь, да изъездился». Я, конечно, изъездился в известном отношении. Прежде я был здоров, а теперь мое здоровье очень расшатано. Но что касается моих политических взглядов, то я остаюсь и, конечно, останусь таким же, каким я был с тех самых пор, когда сложились мои социал-демократические убеждения. В этом вы можете быть уверены» (1—XV, 382). Плеханов, как всегда, был уверен в своей правоте, в том, что его политические взгляды не изменились за 25 лет. Но это неверно. Они сильно изменились по сравнению с его позицией в период группы «Освобождение труда» и старой «Искры». Они менялись под грузом оппортунистических ошибок и колебаний в период первой русской революции.