Баронесса фон Зуттнер основала Австрийское общество друзей мира — Твен к его деятельности отнесся скептически, но на заседаниях выступал. 11 января 1899 года Николай II предложил провести конференцию по разоружению; Уильям Стид, редактор британского журнала «Обзор обзоров», попросил оценить инициативу. Ответная телеграмма была такой, какой все и ждали от Марка Твена: «Царь готов разоружиться, я готов разоружиться. Остался пустяк — собрать остальных». Но вдогонку он написал Стиду серьезные слова: «Мир путем убеждения — звучит очень приятно, но, мне кажется, осуществить его нам не удастся. Сперва пришлось бы укротить всю человеческую породу, а история показывает, что это невозможно. <…> Не можем ли мы добиться того, чтобы четыре великие державы согласились уменьшать свои вооруженные силы на десять процентов в год и принудили бы остальных следовать их примеру? <…> Они могут обеспечить мир путем принуждения. <…> Вечный мир, мне кажется, невозможен ни при каких условиях, но я надеюсь, что постепенно нам удастся свести вооруженные силы Европы до надлежащего числа — 20 тысяч человек». Завершил письмо, правда, по своему обыкновению: «Тогда нам будет обеспечено столько мира, сколько мы пожелаем, да и война будет всем по средствам». (Казалось, «стадо ослов» одумалось: в мае 1899 года с участием двадцати семи государств состоялась Гаагская конференция, принявшая конвенции о мирном решении международных столкновений, о законах сухопутной войны, декларации о запрете применения удушающих газов, разрывных пуль и т. д. Но почти все эти соглашения вскоре были нарушены.) А на Филиппинах с 4 февраля шли вооруженные столкновения обманутых повстанцев с американской армией.
Твен в начале 1899-го занимался подготовкой к изданию 22-томного собрания сочинений, сочинил для него короткую автобиографию — якобы от лица Сэма Моффета. В «Космополитен» и «Норз америкэн ревью» размещал статьи с критикой «Христианской науки», очерки о том о сем: обычаи дипломатов разных стран, история кораблекрушений. С венским журналистом Зигмундом Шлезингером хотел делать цикл пьес на немецком — о нравах американцев. Все шло благополучно, Оливия поправилась. А 19 марта — сильнейший приступ у Джин. Надежды на то, что болезнь пройдет, не осталось.
Спустя неделю после этого несчастья Твен уехал выступать на юбилее венгерской печати, из Будапешта писал Хоуэлсу, что чудесно провел время — и тут же: «Я только что кончил читать утреннюю газету. Я читаю ее каждое утро, хотя и знаю, что найду в ней лишь отражение тех пороков, низости, лицемерия и жестокости, которые составляют нашу цивилизацию и побуждают меня весь остальной день взывать к Господу о покарании всего рода человеческого. <…> Человек больше не представляется мне существом, достойным уважения, и я перестал им гордиться и не могу больше писать о нем весело или с похвалой. <…> Я не брошу литературную работу, потому что она — мое лучшее развлечение, но печататься почти не буду (ибо у меня нет большего желания быть оскальпированным, чем у всякого другого). <…> Мой хвост уныло свисает до самой земли. Я считал себя недюжинным финансистом — и похвастал этим перед Вами. Теперь я уже не хвастаю. Акции, которые я продал с такой прибылью в начале января, продолжали непрерывно повышаться и теперь стоят на 60 тысяч больше, чем тогда, когда я их продал. Я чувствую себя так, словно тратил по 20 тысяч в месяц, и меня мучает совесть из-за такого безумного и неприличного мотовства…»
В мае он возобновил работу над «Хрониками молодого Сатаны». Хоуэлсу: «Я долго ждал возможности написать книгу, не надевая на себя никакой узды, — книгу, не считающуюся ни с чьими чувствами, предрассудками, мнениями, верованиями, надеждами, иллюзиями, заблуждениями; книгу, где излагались бы все мои самые заветные мысли без всяких смягчений и умалчиваний. Мне казалось, что такая работа будет невыразимым блаженством, раем на земле. Я уже приступил к ней, и это действительно блаженство! Духовное опьянение. Дважды я начинал ее неправильно, и оба раза забирался довольно далеко, прежде чем успевал это обнаружить. Но сейчас я убежден, что нашел правильное начало. Это — рассказ от первого лица. Кажется, мне удастся выразить в ней, что я думаю о Человеке: и о том, из чего он слагается, и о том, какое он жалкое, нелепое и смешное существо, и о том, насколько он ошибается в оценке своего характера, талантов, душевных качеств и своего места в ряду остальных животных. Пока, кажется, у меня это получается. Позавчера я посвятил в эту тайну миссис Клеменс, запер двери и прочел ей первые главы. Она сказала:
— Это невыразимо отвратительно и невыразимо прекрасно.
— Со скидкой на скромность я и сам того же мнения, — ответил я.
Я надеюсь, что мне потребуется год-два, чтобы написать эту книгу, и что она окажется подходящим сосудом, чтобы вместить всю ту брань, которую я намерен в нее вложить».
Клеменсы, до сих пор скрывавшие от всех болезнь Джин, начали наводить справки у знакомых: вдруг кто-то даст совет. Живший в Лондоне американец Биглоу сообщил, что есть новый метод лечения. Решили срочно переезжать в Англию: Клара там может учиться у мадам Марчези. За два дня до отъезда, 25 мая, Твена пригласил в гости престарелый Франц Иосиф: если верить Твену, он предложил императору «план истребления человечества путем изымания из воздуха кислорода». На вокзале провожали тысячные толпы венцев, забросали букетами. Три дня провели в Праге по приглашению князя Турн-унд-Таксиса, 1 июня были в Лондоне. Биглоу рассказал: новый метод называется остеопатия, излечивает от всего, его автор, швед Хенрик Келгрен, практикует в местечке Санна у себя на родине, но у него есть лондонское отделение; сам Биглоу лечился там от дизентерии и, вообразите, за сутки выздоровел без лекарств. Клеменсы побежали в клинику Келгрена и там узнали, что человек представляет собой единение тела, духа и души, которое работает правильно, лишь когда эти три составляющие гармонизированы; мануальная терапия, массаж и гимнастические упражнения активизируют «самовосстановление» организма, тогда эпилепсия пройдет. (Остеопатические методы и сейчас используют в комплексной терапии разных заболеваний, включая эпилепсию, но мнения об их эффективности противоречивы.) Твен попросил показать упражнения, вылечился с их помощью от насморка и уверовал. Списались с Келгреном: он примет Джин в середине июля. Полтора месяца прожили в Лондоне. По Твену соскучились, он был нарасхват, в клубе «Авторы» специально для него устраивались вечера, его словечки пересказывали: «Когда-то я был молод и глуп. Теперь состарился и стал еще глупее». 4 июля — прием у американского посла, Твен познакомился с Букером Вашингтоном, о чем оба давно мечтали. Мадам Марчези сказала, что Кларе надо отдохнуть, так что отправились в шведский санаторий всей семьей.
Свежий воздух, пикники, усиленное питание, гимнастика; за первую неделю лечения у Оливии прошел артрит, у Сэмюэла — кашель, он писал статьи об остеопатии, требовал, чтобы знакомые, включая Роджерса, бросили все и мчались в Швецию. К концу месяца стало лучше и Джин — возможно, потому, что Келгрен отменил убивавший ее бром. Он делил эпилепсию на врожденную и приобретенную — вторую брался излечить. Родители вспомнили, что Джин в десять лет ушибла голову, — значит, тогда и приобрела болезнь. Теперь она, как писал ее отец, «превращалась в бодрую, приветливую девушку с ясным умом» — значит, выздоравливала. (Мысль о броме ему в голову не приходила.) Родители верили, что с припадками покончено. Двадцатилетняя Джин их энтузиазма не разделяла — она привыкла считать себя неполноценной, была застенчива и страдала от одиночества. Клара цвела, собирала толпы поклонников, а она была, как ей казалось, «некрасивой, бездарной, глупой». Писала в дневнике: «Неужели мне суждено никогда не любить и не быть любимой? Это было бы слишком ужасно и могло бы служить оправданием самоубийства…»
Родители ничего не замечали: ребенок хорошо кушает и слава богу. Твен написал для журнала «Макклюр» два эссе: «Мои детские мечты» («My Boyhood Dreams»), в котором перебирал десяток знакомых, ничьи мечты не осуществились, включая его собственные, и «Моя первая ложь» («My First Lie, and How I Got Out of It»), в котором рассказывал, как, будучи девяти дней от роду, уже делал вид, что укололся булавкой, дабы привлечь внимание матери, и так познал «универсальную человеческую технику лжи»: «Все люди — лжецы от колыбели, они начинают лгать, как только проснулись утром, и продолжают без отдыха до ночи». Лживые слова — лишь видимая часть «айсберга лжи»; большинство из нас лгут молчанием — например, отказываясь публично оправдать или осудить тиранию.