25 июня: «Человечество прямо, без малейшего смущения, даже не покраснев, заявляет, что оно — благороднейшее творение Бога. У него было бесконечное множество случаев убедиться в обратном, но этого осла не убеждают никакие факты».

Пейн публиковать эти записи не стал, чтобы не порочить образ классика. Издал их Чарлз Нейдер в 1963 году под заголовком «Размышления о религии» («Reflections on Religion»). Живьем его не сожгли и даже не бранили, как и внучку Твена Нину Габрилович, единственную к тому времени наследницу. Покойного автора тоже не ругали: классику, иконе все можно. Но, комментируя его богоборческие тексты, как правило, либо объясняли их одолевшими писателя несчастьями, в результате которых тот немножечко сбился с магистрального пути, либо повторяли аргументацию Кэти Лири: Марк Твен был хорошим человеком, а значит, и Бога на самом-то деле любил, что бы там ни было у него написано. Но были ли у Твена основания бояться тогда, в 1906-м? Что ему могли сделать?

Ван Вик Брукс, автор одной из первых книг о нем («Испытание Марка Твена», 1920), утверждал, что писатель страшился общественного мнения и поэтому не реализовал свой потенциал; потом он понял, что предал собственный дар, и сошел с ума, чем и обусловлен пессимизм его поздних работ. (То есть сперва Брукс упрекал Твена, что тот не публиковал смелых мыслей, а потом эти самые мысли объяснил психическим расстройством). Оруэлл называл Твена трусом: «прятался под маской присяжного забавника» и никого не критиковал. Бернард Шоу говорил: «Мы с Марком Твеном в равном положении. Мы хотим, чтобы люди думали, что мы шутим, — в противном случае они бы нас повесили». Применительно к Твену (как и к самому Шоу) это не совсем верно — правительство он критиковал открыто, всерьез и, между прочим, ни в малейшей степени из-за этого не пострадал, если не считать негодующих писем от сельских учительниц. Каждый раз во время президентских выборов он шел против своих друзей, а это потруднее, чем идти против абстрактных «всех». Но теперь он все сильнее боялся быть нелюбимым… В религиозной стране писать эдакие вещи о религии, даже если вы — признанный авторитет (но еще не умерли), значит вызвать бурю нападок (не верите — попробуйте: может, и станете известным, как богоборец Александр Никонов, но для этого надо быть человеком особого склада, который от ругани расцветает, как роза; обычная же знаменитость наших времен, даже если признается в атеизме, обязательно сделает реверанс: очень-де уважаю религию и чувства верующих). Толстой с этим столкнулся, хотя критиковал не Бога, а всего лишь церковь; возможно, история с его отлучением в какой-то степени повлияла на Твена.

Он решился издать «Что такое человек?», но анонимно, к тому же убрал самые резкие фрагменты (о жестокости Бога, о Нравственном Чувстве). По его просьбе Фрэнк Даблдэй отдал текст издательству «Де Винн пресс», которое в августе выпустило 250 экземпляров, копирайт зарегистрировали на редактора издательства Ботвелла. Книгу никто не обсуждал, «Таймс» и «Сан» похвалили стиль, но заметили, что автор не сказал ничего нового. Твен жалел, что напечатал ее. Он никогда публично не признал авторства; оно было установлено посмертно. Он перестраховывался. Тем летом опять работал над книгой, которую Курт Воннегут назовет лучшей его работой, — «Путешествие капитана Стормфилда в рай» («Captain Stormfield's Visit to Heaven»). Когда-то Оливия, прочтя один из вариантов, назвала историю очаровательной, но богохульной; то же сказал Туичелл. Твен робко показал ее Джорджу Харви и услышал ответ: мы такие книжки не публикуем — она чересчур религиозная…

В конце концов Харви согласился напечатать фрагмент книги («Extract from Captain Stormfield's Visit to Heaven») — третью и четвертую главу из четырех законченных — в декабрьском и январском номерах «Харперс мэгэзин» как рождественское чтение для детей и домохозяек. Прелестный фантастический отрывок понравился всем, включая священников; как и о «Дневнике Евы», никто не сказал о нем злого слова. В 1909 году этот фрагмент вышел отдельной книжкой, был включен в собрание сочинений. (В 1952 году в «Харперс» вышли все четыре главы; в книгу «Библия Марка Твена», изданную в 1995 году под редакцией Джозефа Макаллоу, включены также недописанные пятая и шестая главы.)

Капитан Стормфилд умирает:

«Долгая, томительная тишина. Потом голос доктора, глухой и далекий, словно со дна глубокого колодца:

— Все. Отошел. Ровно в двенадцать часов четырнадцать минут.

И сразу тьма. Непроглядная тьма! Я понял, что я умер. Я почувствовал, что куда-то нырнул, и догадался, что птицей взлетаю в воздух. На миг промелькнул подо мною океан и корабль, потом стало черно, ничего не видно, и я, разрезая со свистом воздух, понесся вверх. «Я весь тут, — мелькнуло у меня в мозгу, — платье на мне, все остальное тоже, вроде как ничего не забыл. Они похоронят в океане мое чучело вместо меня. Я-то весь тут!»»[49]

«Вдруг я увидел какой-то свет и в следующее мгновение влетел в море слепящего огня, и меня понесло сквозь пламя. На моих часах было 12.22. Знаете, что это было? Солнце. Я так и догадался, а позже моя догадка подтвердилась. Я был там через восемь минут после того, как снялся с якоря. Это помогло мне определить скорость хода: сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду».

Далее капитан летит в большой компании — описание полета занимает первую и вторую главы. Но в третьей и четвертой главах (то есть в первоначально опубликованном варианте) он один: «Лечу я однажды ночью и вдруг вижу впереди на горизонте длиннейшую цепь мигающих огней. Чем ближе, тем они разрастались больше и вскоре стали похожи на гигантские печи.

— Прибыл наконец, ей-богу! — говорю я себе. — И, как следовало ожидать, отнюдь не в рай!

И лишился чувств. Не знаю, сколько времени длился мой обморок, — наверное, долго, потому что, когда я очнулся, тьма рассеялась, светило солнышко и воздух был теплый и ароматный до невозможности. А местность передо мной расстилалась прямо-таки удивительной красоты. То, что я принял за печи, оказалось воротами из сверкающих драгоценных камней высотой во много миль; они были вделаны в стену из чистого золота, которой не было ни конца ни края, ни в правую, ни в левую сторону. К одним из ворот я и понесся как угорелый. Тут только я заметил, что в небе черно от миллионов людей, стремившихся туда же. С каким гулом они мчались по воздуху! И вся небесная твердь кишела людьми, точно муравьями; я думаю, их там было несколько миллиардов.

Я опустился, и толпа повлекла меня к воротам. Когда подошла моя очередь, главный клерк обратился ко мне весьма деловым тоном:

— Ну, быстро! Вы откуда?

— Из Сан-Франциско.

— Сан-Фран… Как, как?

— Сан-Франциско.

Он с недоуменным видом почесал в затылке, потом говорит:

— Это что, планета?»

Антропоцентрические убеждения капитана оказались разбиты — Вселенная плотно заселена, и райские бюрократы, такие же зануды, как на Земле, долго не могут разобраться, что это за отдаленная планетка. (Лем повторил этот сюжет в «Путешествиях Ийона Тихого» и ряде других работ.) Попав наконец в крошечный земной отдел рая, капитан играет на арфе и машет крылышками, как его учили священники, пока старожил Мак-Вильяме не разъясняет, как всё устроено на самом деле: «В этом-то и заключается главная прелесть рая: сюда попадают люди всякого сорта — здесь священники не командуют. Каждый находит себе компанию по вкусу, а до других ему дела нет, как и им до него. Уж если Господь создал рай, так он устроил все как следует, на широкую ногу».

В этом раю нет равенства — «существуют вице-короли, князья, губернаторы, вице-губернаторы, помощники вице-губернаторов и около ста разрядов дворянства, начиная от великих князей — архангелов, и дальше все ниже и ниже, до того слоя, где нет никаких титулов», — но есть справедливость: титулы, как при социализме, даются по способностям и труду (вечно бездельничать нормальному человеку скучно даже в раю: тут работают). «Ты сам можешь выбрать себе род занятий; и если будешь работать на совесть, то все силы небесные помогут тебе добиться успеха. Человеку с душой поэта, который в земной жизни был сапожником, не придется здесь тачать сапоги». «Этот портной Биллингс из штата Теннесси писал такие стихи, какие Гомеру и Шекспиру даже не снились, но никто не хотел их печатать и никто их не читал, кроме невежественных соседей, которые только смеялись над ними». Теперь портному воздано по заслугам — он признанный поэт и занимает высокое общественное положение.