13 апреля Уилшир организовал еще один прием в честь Горького в «Бельклэр», все было замечательно. Но 14-го «Нью-Йорк уорлд» взорвала бомбу, опубликовав на первой странице статью о жене и детях Горького с их фотографиями. Это были не козни Розена, а война газетных кланов: «Уорлд» отомстила конкуренту — империи Херста, получившей эксклюзивные права на русскую знаменитость. Горький сделал заявление для прессы: Андреева — его жена, и он «не намерен обсуждать сплетни», чуть погодя разъяснил, что получил развод в Финляндии и «в присутствии нотариуса» женился на Андреевой[47]. Но в тот же день «Уорлд» нанесла другой удар, сообщив, что гость послал телеграмму профсоюзным деятелям Хейвуду и Мойеру, обвиняемым в убийстве бывшего губернатора штата Айдахо: заявил, что поддерживает своих «братьев», те ответили, что тоже считают русского братом. Впоследствии суд оправдал Хейвуда и Мойера, но тогда их считали убийцами, вдобавок ведшими подрывную деятельность против государства. Своей телеграммой Горький, по мнению руководства Общества друзей русской свободы, погубил дело: ни один бизнесмен в США не дал бы денег человеку, поддерживающему государственных преступников и вмешивающемуся в чужие внутренние дела.
Херст пытался держать удар. Уилшир заявил, что телеграмму составил он, а Горький даже не читал ее. Херстовские журналисты разъясняли, что Горький не мог получить развод из-за несовершенства законов, что он расстался с Волжиной дружески, опубликовали телеграмму от самой Волжиной в поддержку супруга. Но остановить скандал, за которым все позабыли о русской революции, было уже невозможно. Горького и Андрееву выставили из «Бельклэр», они переселились в отель «Лафайет-Бриворт», были изгнаны и оттуда, потом из «Райнлендера», 14 апреля обосновались у Шарлотты Теллер. Репортеры осаждали членов «Клуба», только что созданного комитета и всех, кто имел хоть какое-то отношение к делу. Лерой Скотт и Роберт Хантер, как писала «Таймс», «были уклончивы», Хоуэлс «отказался от комментариев», Уилшир сказал, что скандал не должен повлиять на отношение к гостю «как революционеру и писателю».
В тот день к Твену пришел Пейн, в дверях столкнулся с выходившим «с измученным видом» Хоуэлсом. Хозяин тоже был мрачен, говорить о Горьком не хотел. Ближе к вечеру снова пришел Хоуэлс, стали совещаться. Репортеры осаждали дом Твена, он не выходил, впускать их отказывался, они ловили сновавшего туда-сюда Хоуэлса, тот отвечал, что сказать ему нечего. По-видимому, Горький пытался через членов «Клуба» связаться с Твеном. Буренин: «Даже сам Марк Твен в ответ на наши телефонные звонки к нему вдруг занемог и скрылся из виду». Вечером Твен получил письмо от Кольера: тот «не может назначить дату» литературного обеда. Это значило, что никакого обеда не будет. Твен передал известие Горькому через Шарлотту. 15 апреля Твен собрался с духом и созвал на брифинг корреспондентов четырех нью-йоркских газет: «Таймс», «Трибюн», «Сан» и «Уорлд».
Говорил он всем одно, но напечатаны его слова были в разных вариантах. Его спросили, почему американцы должны помогать русским революционерам. «Таймс»: «Потому что мы приняли помощь Франции, когда у нас была революция, и были благодарны, а теперь наша очередь платить долг, помогая другим угнетенным народам». Корреспондент спросил, зачем американцы, стремящиеся к мирному урегулированию войн, например Русско-японской, должны «ввергнуть Россию в кровавую революцию». «Потому что свою революцию мы тоже осуществляли огнем и мечом. Революций без кровопролития не бывает». Почему же мы не помогаем революционерам в других странах? «Потому что они нас пока не просят». («Трибюн»: «Я революционер по своим симпатиям, происхождению и принципам. Я всегда на стороне революционеров, потому что не было бы никаких революций, если бы не было невыносимых условий, которые их вызвали».) Потом пошли вопросы о Горьком. «Таймс»: «Каждая страна имеет свои обычаи, и те, кто приезжает, должны соблюдать их. Горький прибыл в нашу страну, чтобы своим громким именем поддержать работу по сбору средств для русской революции. Эти разоблачения ему повредили. Это плохо. Я думал, он придаст движению громадную силу, но произошедшее лишило его этой силы». («Уорлд»: «Горький серьезно повредил своей миссии, если не убил ее».) «Как писатель Горький, разумеется, заслуживает всех возможных почестей». В завершение представитель «Сан» поинтересовался, почему Твен вошел в созданный 11 апреля комитет. «Я люблю быть украшением. Я охотно предоставляю мое имя любой организации, какая попросит, при условии, что мне не придется ничего делать».
Чего так испугался Твен? Что такого ужасного сделал Горький? Мы всегда говорим о ханжестве американцев — ну, подумаешь, приехал человек с чужой женой, кому какая разница? (Уэллс тоже недоумевал.) Но проблема была в другом. Человек прибыл не как частное лицо, а как серьезный политический деятель, эмиссар, прибыл просить денег для страны, где люди, по его словам, живут в невыносимых условиях, — и тут оказывается, что он оставил в этих невыносимых условиях своих детей, а сам привез красавицу актрису поглядеть на заграничную жизнь; что желание жить с ней в шикарном отеле он поставил выше, чем свою миссию. Любимая женщина важнее революции — ладно, дело хозяйское, но почему тогда американцы обязаны финансировать эту революцию? И ведь его 100 раз предупреждали… По мнению Хоуэлса, Горький совершил ошибку, а в политике это, как известно, хуже преступления: из-за каприза потерял шанс добиться заявленной цели. (То же относится к истории с телеграммой: если так хотел получить деньги — мог бы потерпеть и отослать ее попозже.) Но у Твена, возможно, была еще одна причина охладеть к гостю: он не мог заставить себя симпатизировать человеку, по какой бы то ни было причине оставившему жену и детей.
Он, однако, еще не потерял веру в возможность все уладить. Посоветовал членам «Клуба» спрятать Горького, чтобы тот не высовывался, а Андрееву отослать. Это было нелегко: Эрнест Пул в книге «Максим Горький в Нью-Йорке» рассказывал, как «Клуб» чуть не на коленях просил гостя отправить спутницу на виллу к Мартину: «Мы умоляли его помочь нам спасти русскую свободу, спасти его великую миссию». Наконец Андреева уехала на виллу. Пул: «Мы все еще надеялись на Марка Твена. Хоуэлс ушел из комитета, но мы чувствовали, что старик Клеменс мог своим громадным авторитетом поддержать его. Он сказал, что попробует, но только при условии, что мы удержим Горького от новых ошибок, не позволим ему разговаривать с прессой и будем держать его местонахождение в тайне». Газеты писали: «Горький ударился в бега», Уэллсу, приехавшему в дом Шарлотты повидать гостя, члены «Клуба» ответили, что не знают, где он. Пул: «Как мы ненавидели нашу роль! Мы с удовольствием приветствовали Горького и его жену, а теперь мы были вынуждены вести себя так, словно стыдимся, и всё отрицать не только перед репортерами, но и перед друзьями». 17 апреля Твен письменно известил «Клуб», что считает дело безнадежным и выходит из комитета. После этого Горький уехал на виллу Мартина.
Скандалы недолговечны, шум скоро утих, но промышленники и банкиры, у которых Горький рассчитывал получить деньги, его не принимали — скорее из-за истории с телеграммой, чем из-за жены. Он общался с левыми журналистами, с социалистами, остался популярен, но миссия его провалилась: было собрано всего десять тысяч долларов. (Буренин передал их Большевистскому центру РСДРП.) Неизвестно, дал ли что-нибудь Твен. Вряд ли: он жертвовал редко и с умом (который куда-то девался, когда речь заходила о коммерции). Обществу слепых он деньги давал, много, но там была очевидная практическая польза.
Горький в августовском номере журнала «Книголюб Эпплтона» опубликовал статью «Город желтого дьявола», в которой критиковал Америку, публика отнеслась к ней довольно равнодушно: американцы привыкли, что европейцы их ругают. О Твене он сказал, что тот «прекрасный человек, но стар и не понимает некоторых вещей». Из неоконченной рукописи о Твене «М. Т.»[48]: «У него на круглом черепе — великолепные волосы — какие-то буйные языки белого, холодного огня. Из-под тяжелых, всегда полуопущенных век редко виден умный и острый блеск серых глаз, но, когда они взглянут прямо в твое лицо, чувствуешь, что все морщины на нем измерены и останутся навсегда в памяти этого человека. <…> Он кажется очень старым, однако ясно, что он играет роль старика, ибо часто его движения и жесты так сильны, ловки и так грациозны, что на минуту забываешь его седую голову». Но, кажется, Горький все-таки обиделся. Черновые фрагменты: «Сцена: обед, на котором знаменитый писатель, теперь шарлатан, шутник? и все же? его глаза хитрые, но умные? Очень похож на американского Луку? Возможно, святой странник? А теперь самодовольный обманщик? И все же? говорит о революции насмешливо…»