Через день в здании Мюнхенской галереи открылась выставка «Вырождающееся искусство».

В залах гипсовых отливок Археологического института, не приспособленных для показа живописи, свет из незащищенных окон бил прямо в глаза. Полотна нагромождались одно на другое. Они висели тесно на стенах, стояли на полу. К ним прикрепляли бумажки с отвратительными издевательскими надписями.

Шедевры мирового искусства были поставлены на растерзание разъяренных фашистских банд. Среди этих мерзавцев, наполнявших залы, приходили истинные знатоки искусства, чтобы в последний раз проститься с любимыми произведениями.

Фашистские грабители не терялись. Клеймя «вырождающееся искусство», «Геринг, например, присвоил себе 14 произведений, конфискованных у музеев. Среди них — 4 Ван-Гога, 4 Мунка, 3 Марке, 1 Гоген, 1 Сезанн и 1 Синьяк. А потом на одном из аукционов Геринг получил за проданные картины 165 тысяч имперских марок.

Вся эта мюнхенская вакханалия происходила в июле 1937 года, когда Кэте Кольвиц исполнилось семьдесят лет. Писать о ней в газетах и журналах было запрещено. Хотели было устроить юбилейную выставку в одном из подходящих залов. Тоже последовал запрет.

В письме к друзьям Кольвиц рассказывает об этом: «Что с выставкой ничего не получится, я уже предполагала: так как получила известие о грозе, прогремевшей над Мюнхеном… Ничего нельзя изменить, и кулаки остаются в кармане».

Но какая-то тень надежды сохранялась. Кольвиц привела в порядок свои работы, окантовала их и в своем ателье «полностью завесила стены. Я вовсе не люблю собственные работы развешивать, но получилось вроде выставки. Обзор, хотя и не полный, за сорок лет моей работы.

Все эти сорок лет я могла показывать свои работы и получала отклик. Что с этим сейчас покончено, все еще до меня не доходит. Но я должна это понять и, конечно, пойму».

Шестьдесят литографий, гравюр, рисунков развешаны тесно по стенам ателье. Двери широко открыты, и зрители идут непрерывно. Она все-таки состоялась, юбилейная выставка Кэте Кольвиц в Берлине, где фашисты объявили ее искусство вырождающимся.

Свой семидесятый день рождения Кэте Кольвиц провела на курорте в Рейнеце. Она получила поздравления и подарки от родных. Прислал семьдесят свечей друг ее семьи — молодой рабочий Фаассен, большой поклонник искусства Кольвиц. Семьдесят свечей зажгли на балконе.

Весь день приходили телеграммы и письма с поздравлениями. Это было в самом деле взорванное молчание — такой огромный поток любви доставляли телеграфные ленты и письма. Поздравления прислали Гергарт Гауптман, Лео фон Кениг, Шмидт-Ротлуф, Кольбе, эмигрировавшие художники бывшего «Симплициссимуса» и многие, многие другие. Больше ста пятидесяти поздравлений пришло в адрес Кольвиц (откуда только они его узнали?).

Растерянная и обрадованная, стояла юбилярша перед этой растущей горой приветствий. Она пишет родным: «Я радуюсь тому, какой глубокий отзвук нашла в Германии и вне ее. Могу же я, видит бог, быть счастлива».

Он все-таки был отмечен, семидесятилетний юбилей Кэте Кольвиц в фашистской Германии, несмотря на все запреты!

Любовь к ней выражалась порой очень трогательно.

Каждое утро кто-то неизвестный привязывал к двери ее мастерской букеты цветов — острые лилии или маленькие львиные зевы, роскошные бело-желтые примулы или пунцовые гвоздики.

Почитатели разные. То старая женщина солидно вынула букет из хозяйственной сумки и прочно привязала его к дверной ручке. То шустрый школьник, прыгая через ступеньки, торопливо вынул из ранца маленький букетик и положил его у порога. То молодой любитель цветов украшал дверь выращенными им розами.

Она сама не видела этих людей. Но, открывая дверь, вынимала букеты цветов. Они помогали ей творить, эти знаки любви безымянных друзей. И после удачного трудового дня она могла сказать: «Я счастлива».

Фашистский разбой в искусстве не унимался. Из академии уже удалены все инакомыслящие художники и писатели. Нацистский пресс завинчивается все туже.

В 1939 году было совершено еще одно грандиозное преступление против культуры. Во двор главной пожарной охраны в Берлине грузовики возили картины и сваливали их штабелями. Возили долго. 1004 картины и 3825 акварелей, рисунков и графических работ свезли для истребления. Их сожгли. В пламени костра погибли многие антивоенные произведения Отто Дикса, известные листы Кэте Кольвиц.

Тема всей жизни

Счастливые минуты. Ребенок поправился. Родители пришли навестить девочку в детскую больницу. Они принесли ей что-то вкусное. Больная обхватила маленькую чашку худой, костлявой рукой и пьет осторожно, маленькими глотками, продляя удовольствие.

Девочку уже посадили на стул, ей можно встать с постели. Скоро они возьмут домой свое хрупкое, тонкое дитя. А пока мать поддерживает чашку и заглядывает настороженно, как она пьет. Отец, стараясь скрыть свою радость, тоже не отрывает глаз от светлых, чуть растрепанных волос выздоравливающей.

Трогательная сценка редкого счастья бедной простой семьи. Как много непринужденной теплоты в этой литографии, сделанной Кольвиц! Мать и дитя были всегда излюбленным мотивом ее рисунков. Она видела счастье материнства, самого раннего, когда ребенок еще у груди. Он насытился и уснул, теплый, ублаготворенный. Он обнял мать за шею руками, уже выросший. И маленький курносый профиль с вытянутой губкой вырывает светом офортная игла.

Нежное материнское объятие. Ребенок гладит по лицу матери руками, заползает пальцами в улыбающийся рот, играет, резвится, мягкий, только что проснувшийся, еще сохранивший тепло постели.

Самое страшное нависает над материнством — смерть замахивается на жизнь ребенка. Этой теме отдано много рисунков Кольвиц, она мучает ее давно, с молодости. Она опутала мысль теснее, когда погиб ее сын. С тех пор эта вечная угроза жизни становится сюжетами множества ее графических листов.

И вновь радость перемежает мрак. Их знают меньше, эти бесчисленные рисунки, не переведенные ни в офорты, ни в литографии. Они заполняли папки в шкафах мастерской. В них позы счастливого материнства, тесные объятия и круглые детские лица, выступающие из сильных рук. В них великая, застенчивая и могучая материнская любовь.

Появилась мысль претворить в скульптуре красоту и силу материнства. Пластические пробы начались еще до первой мировой войны. С годами многое менялось, надолго группа стояла отстраненная, потом вновь пробуждался к ней интерес.

И прошло четверть века, прежде чем уже почти семидесятилетняя Кэте Кольвиц облегченно сказала, что больше она ничего не может прибавить.

Почти не веря себе, в ноябре 1936 года записала в дневник: «Мне стало ясно, что я действительно со своей работой подошла к концу. После того как я перевела группу в цемент, не знаю, собственно, что дальше, нечего больше сказать».

Еще в октябре 1917 года это была мать с одним ребенком. Кольвиц посмотрела ее после долгого перерыва и даже обрадовалась. Группа показалась неплохой. Только «не понравились Мне положенная на туловище левая рука и кисть. Пришла мысль изменить это, освободить руку, и она открытой ладонью держит ножку».

Весной 1923 года у невестки Оттилии — жены сына — родились близнецы, две девочки, названные Ютта и Иордис. Здоровые, веселые.

Однажды Кольвиц увидела Оттилию с двумя девочками руках — в «каждой руке по ребенку», — и ей стало ясно, что и в материнской группе должен прибавиться еще од малыш.

Их теперь стало трое, и скульптура называлась «Большая группа». Она стояла, массивная, могучая, вылепленная в глин на постаменте, который можно было легко поворачивать к любому освещению.

Выход из академии лишал Кольвиц удобной мастерской. Группа переехала на Вайсенбургерштрассе. Чтобы не создавать в комнате излишней тесноты, ее поместили наверху до лучших времен.

События, происходящие в стране, действовали угнетающе. «Ну, конечно, можно делать полезные вещи, но они никого не интересуют. Если они не сделаны, то это тоже небольшая потеря. Жизнь так безразлична, как это говорится в «Фаусте»: «Солнце не восходит и не заходит». Так погасла я…»