События тревожные и зловещие достигают Вайсенбургерштрассе. В Берлине объявляются законы военного времени: «Снаряды падают на дома, на площади и уничтожают все, что попадется. Теперь я имею представление, что это значит — жить в войну в оккупированном районе».
Кольвиц жалуется подруге: «Еэп, я так ужасно удручена всем этим, что я тебе прямо не могу сказать».
И все же Кольвиц не хочет оставаться в стороне. Она узнает о готовящейся большой демонстрации всех партий, собирается «присоединиться к шествию».
Уже стало известно, что в город вступили войска «добровольческого корпуса». Этой белой гвардией распоряжается Носке. Она уже начала действовать. Героически обороняли революционные рабочие здание полицейпрезидиума. Но силы неравны, пришлось отступить.
И Кольвиц 12 января сокрушенно заносит в дневник короткий перечень событий: «Большая радость буржуазной публики по поводу штурма полицейпрезидиума, который удался сегодня ночью. Я очень удручена. У меня тяжелое предчувствие, что войска призваны не напрасно, что реакция наступает».
Кольвиц потрясена убийством вождей революции. Родственники попросили ее нарисовать Либкнехта в гробу.
В день похорон, очень рано, Кэте Кольвиц вышла из дому. Она держала в руках папку с бумагой, карандаши. Несмотря на ранний час, улицы города неспокойны. То и дело проезжают машины с военными, повсюду усиленные полицейские посты. Вооруженные патрули.
Кольвиц идет спокойно, вглядывается, запоминает. Как ни устала она к вечеру, но записала в дневнике:
«Сегодня хоронили Либкнехта и с ним 38 других застреленных. Я должна была сделать с него рисунок и пошла рано в морг. Там, рядом с другими, стоял на возвышении его гроб. Вокруг простреленного лба лежали красные цветы, лицо гордое, рот слегка приоткрыт и страдальчески искривлен. Немного удивленное выражение лица. Руки положены одна на другую. Несколько красных цветов на белой рубашке.
Там было еще много незнакомых людей.
Потом я пошла со своим рисунком домой и пробовала сделать лучший, более обобщенный рисунок»,
Либкнехт нарисован в профиль, только голова, обрамленная едва намеченными цветами. Это были красные тюльпаны и ландыши. Ландыши в зимнем январе! Особенно ощутимы в наброске их упругие остроконечные листья.
Пока Кольвиц рисовала, мимо гроба нескончаемо шли люди. И, поднимая взгляд, художница видела их печальные лица. А потом траурный кортеж двигался по улицам города. За телами убитых героев — весь трудовой Берлин. Полиция была бессильна предотвратить это выражение гнева и боли. Сотни тысяч людей хоронили своих вождей.
Сердце художника также наполняли негодование и печаль. В тот день всенародного прощания с Либкнехтом возникла мысль сделать рисунок, посвященный памятной дате 15 января.
Почти два года отдано этому произведению. Начала с известного: сделала офорт. Отвергла. Попробовала нарисовать на камне для литографии. Оттиск не понравился. Взыскательный вкус художницы искал новых возможностей изображения.
На помощь пришел художник Эрнст Бардах. Давно уже каждое его произведение — скульптура или графика — служат для нее вдохновляющим толчком.
И на этот раз на Большой Берлинской выставке «я увидела нечто, что меня совсем опрокинуло: это были гравюры на дереве Барлаха.
Сегодня я снова посмотрела свои литографии и увидела, что они почти все не хороши. Барлах нашел свой путь, а я его еще не нашла. Делать офорты я больше не могу, с этим навсегда покончено».
Литография тоже кажется художнице уже изведанной. «Должна ли я, как Барлах, предпринять совсем новую попытку и начать гравюры на дереве?»
Вопрос поставлен, и сразу же на него дан ответ. Первая проба — лист памяти Карлу Либкнехту принес много надежд. Наконец-то после долгих поисков она почти добилась того, что хотела. Теперь уже даже можно посылать друзьям в подарок свою первую гравюру на дереве, сделанную в пятьдесят три года. Она пишет подруге, писательнице, учительнице рисования, Анне Карбе:
«К твоему дню рождения я хотела послать обещанный подарок. Ты знаешь эскиз. Но теперь я хочу тебе еще кое-что другое подарить, надеюсь, что это тебе принесет радость, — мою первую гравюру на дереве. Это лист, над которым я работаю почти два года.
Тогда в январе девятнадцатого года был убит Карл Либкнехт, и я нарисовала его на смертном одре.
Ты знаешь, я была противницей политики, но его смерть дала мне первый толчок к нему. Позже я прочитала его письма, следствием чего было то, что его личность возникла передо мной в чистейшем свете. Громадное впечатление, которое произвела на меня печаль сотен тысяч возле его гроба, уже тогда засадило меня за эту работу. Начала как офорт и отвергла, заново поискала как литографию и отвергла. Наконец, оно нашло себя окончательно в гравюре на дереве. И эту гравюру на дереве ты получаешь как мой подарок. У меня много новых надежд на эту технику».
«Противница политики»! Эти слова кажутся чем-то чужеродным в письме Кэте Кольвиц.
Сложная обстановка в стране, кровавые бедствия войны и провал восстания побудили ее к тому, что она стала бояться революции.
Дикий разгул террора правительства Эберта против рабочего движения вызвал еще большее желание отстраниться от всего, кроме своего искусства.
Но на столе лежит деревянная пластина, и на ней распростертый в белом сагане Карл Либкнехт, в великой скорби склоненные над ним осиротевшие люди. И Кэте Кольвиц вступает в спор с самой собой. В октябре 1920 года появляется такая взбудораженная запись:
«Пусть меня оставят в покое. Нельзя ожидать от художника, который к тому же женщина, чтобы в этих безумно сложных обстоятельствах он правильно определил свою позицию.
Как художник, я имею право извлекать из всего происходящего внутреннее содержание, поддаваться его воздействию и показывать в своих работах».
Спор входит в свою самую напряженную фазу. Кольвиц не умеет лгать и спрашивает себя обнаженно-откровенно:
«Имею я право изобразить прощание рабочих с Либкнехтом без того, чтобы при этом политически следовать Либкнехту?»
Долгое раздумье, и в дневнике появляется второй вопрос, который выдает всю силу сомнений, обуревающих Кольвиц, не дающих ей покоя. Она спрашивает: «Или нет?»
Искусство Кольвиц и ее поступки гораздо яснее ответят на этот вопрос, чем она сама.
Вскоре после гибели Либкнехта, в марте 1919 года, зверски замучен в Моабитской тюрьме Лео Иогихес, который был одним из руководителей немецкой компартии. Кольвиц рисовала убитого революционера в трудные дни разгула эбертовского террора. Уже этот факт был знаком ее высокого гражданского мужества. Она не скрывала симпатии к коммунистам и оставляла в наследство поколениям свои рисунки с них.
«Или нет?» — спрашивает себя художница, создавая один из революционных листов, посвященных памяти К. Либкнехта. В гравюре на дереве не только изображена скорбь одиночек. Прощаться со своим вождем пришел весь народ. Лица заполняют весь лист до самого края.
В ритме фигур возникает как бы медленное движение проходящих мимо демонстрантов. Склонившись на руку, рыдает рабочий. Другой положил на грудь Либкнехта свою огрубевшую ладонь. За ним, сдерживая рыдание, склонился следующий. Наклоненные плечи, опущенные головы. А за первым рядом стоит толпа, многоликая и грозная.
Вглядитесь в эти лица. Один недоумевает, другой размышляет, третий застыл в горе, четвертого печаль сломила. Глаза пятого с недоброй ненавистью смотрят на мир. Женщина наклонила к Либкнехту маленького ребенка. Пусть смотрит, видит, помнит.
Свою гравюру Кольвиц назвала «Живые мертвому, воспоминание о 15 января 1919 года».
Перефразируя стихотворение Фрейлиграта, любимое с юности, Кольвиц высказала свое отношение к происшедшим событиям. Она тем самым ответила и на вопрос, можно ли нарисовать прощание с Либкнехтом, не разделяя его политических взглядов. Как художник, она была с ним в скорбный час его гибели, она жила его идеями, когда создала свой изумительный реквием вождю революции.