При всех различиях князья в принципе были равны между собой. Разница в их положении определялась понятиями семейного характера: "отец", "сын", "брат". Расправа одного с другим рассматривалась как братоубийство. Причислив Бориса и Глеба к лику святых и заклеймив братоубийцу Святополка прозвищем "Окаянный" — т. е. уподобившийся библейскому Каину, церковь признала братство князей важнейшей нравственной нормой.
Каждое человеческое общество можно оценивать с самых различных точек зрения, в том числе и с точки зрения свободы личности. (Разумеется, мы имеем в виду свободу внешнюю, свободу как право распоряжаться собой во времени и пространстве. Что касается внутренней, "тайной" свободы, то она зависит не столько от политического устройства общества, сколько от внутренней раскрепощенности и одухотворенности каждой конкретной личности.)
Известно, что в ранний, "домосковский" период русской государственности существовало немало форм личной зависимости. Большинство из них так или иначе было связано с поземельными отношениями. И все же крепостничество — и как юридически оформленная общегосударственная система, и как основополагающий принцип отношений между людьми — было порождением "московского" периода русской истории. Первый крупный шаг на этом пути совершил именно Иван III, ограничивший своим Судебником 1497 г. право перехода крестьян от одного землевладельца к другому. Разумеется, этот шаг не мог не сказаться на всей атмосфере духовной жизни страны.
Пытаясь понять судьбу Даниила Щени и его потомков, мы должны обратиться и к некоторым моментам истории русской аристократии. В период политической раздробленности (пользуясь старым термином "удельный период") она имела очень большую свободу действий. Бояре переезжали от одного княжеского двора к другому, не теряя при этом своих вотчин. По существу, бояре были соправителями князей. Экономическое и военное могущество некоторых из них порой превышало могущество князей. Успех и благополучие князя всецело зависели от его умения ладить с аристократией.
Даже Дмитрий Донской — один из самых могущественных русских князей "удельного периода" — перед кончиной наставлял своих детей: "Бояр своих любите, честь им воздавайте по достоинству и по службе их, без согласия их ничего не делайте" (9, 217). Обращаясь затем к боярам, он напомнил им: "Вы назывались у меня не боярами, но князьями земли моей" (9, 217). И как ни идеализировал князя неизвестный автор "Слова о житии великого князя Дмитрия Ивановича", но ясно, что в сочиненных им предсмертных речах князя содержится то, что Дмитрий должен был сказать в соответствии с его положением.
Впрочем, и сами русские князья в условиях политической раздробленности имели большую "свободу маневра". Оставшись по той или иной причине без удела, князь мог поступить на службу к боярским правительствам Новгорода или Пскова, мог наняться к ордынскому хану. Однако по мере подчинения русских княжеств и земель великому князю Московскому возможность выбора места службы — а вместе с ней и независимость — неуклонно суживалась. К концу XV в. у бояр, не желавших служить "Державному", практически не оставалось других возможностей, кроме отъезда в Литву. Там беглец мог жить, не теряя языка и веры своих отцов. Однако по мере усиления польского влияния и католической экспансии в Литве положение православной русскоязычной знати все более и более ухудшалось.
Существовала и другая сторона дела. Рост экономического и военного могущества московских князей позволял им все более решительно расправляться с неугодными боярами. Тот самый Дмитрий Донской, который так тепло отзывался о своих боярах перед кончиной, в 1379 г. устроил первую в истории Москвы публичную казнь боярина: на Кучковом поле палач отрубил голову "изменнику" Ивану Вельяминову — сыну виднейшего московского боярина, тысяцкого Василия Вельяминова.
В эпоху феодальной войны второй четверти XV в. Василий II расправлялся с неугодными боярами древним византийским способом — ослеплением. Впрочем, в конце концов и сам он стал жертвой этой казни. Став "Темным" (слепым), Василий, разумеется, не стал от этого мягче в отношении своих врагов. Даже после окончания феодальной войны он осуществлял массовые казни приближенных тех удельных князей, которых он считал "заговорщиками". Осторожный Иван III не злоупотреблял кровавыми расправами и избегал прямых конфликтов с боярством. Но там, где он видел в этом необходимость, — расправа следовала незамедлительно. Насильственное пострижение в монахи (как "милостивая" замена казни), ослепление, сожжение в срубе, голодная смерть в потаенной темнице — все это было грозной реальностью, от которой не был застрахован никто, даже родные братья "Державного".
Иван III не щадил и духовенство. Согласно древней традиции, оно не подлежало суду гражданских властей. Однако во времена Ивана III священников, заподозренных в политических преступлениях, били кнутом на площади, привязав к столбу. Даже строптивый митрополит Геронтий, долго не желавший уступать великокняжескому произволу, отведав заточения в монастыре и иных мер воздействия, стал послушен и во всем согласен с Иваном III. Современники прямо упрекали его в том, что он "боялся Державного" (4, 39).
Возвышаясь до небывалого величия как глава единого Российского государства и уже примеряя к себе и своим наследникам царский титул, Иван III не забывал и самый простой способ возвышения — через унижение окружающих. Проводя эту тенденцию как в большом, так и в малом, он требовал, чтобы в посланиях к нему даже бояре именовали себя "холопами", использовали уничижительные формы собственного имени.
Сигизмунд Герберштейн, собиравший сведения о личности и деяниях Ивана III от людей хорошо осведомленных, в своих записках рисует сцену, ярко передающую атмосферу, царившую при дворе "государя всея Руси". Случалось, что во время пира он, выпив лишнего, хмелел и засыпал прямо за столом. Пока он, спал. "все приглашенные… сидели пораженные страхом и молчали" (1, 68).
Как и другие аристократы, Даниил Щеня, несомненно, ощущал на себе деспотические наклонности великого князя. Известно, что в 1505 г. оба новгородских наместника, Щеня и В. В. Шуйский, послали Ивану III грамоту с сообщением о некоторых новостях дипломатического характера. Начиналась она так: "Государь и великий князь! Холопы твои Данило и Васюк Шуйский челом бьют" (55, 53). Так принято стало писать, обращаясь к "Державному". Но интересная деталь: в то время как осторожный Шуйский не постоял и за тем, чтобы униженно назваться Васюком, — Даниил Щеня написал свое имя полностью.
Сын Ивана III великий князь Василий Иванович был еще более склонен к деспотизму, нетерпим к чужому мнению, чем его отец. Он отправлял в темницу и на плаху своих придворных не только за "дело", но даже и за "слово", направленное против его особы. Примером может служить печальная участь Максима Грека и его собеседников из числа московской знати. Все они так или иначе поплатились за свое вольнодумство в ходе "расследования" 1524–1525 гг. Все эти явления не обошли стороной и потомков Даниила Щени. В их судьбе, как в капле воды, отразилась одна из особенностей российской жизни — неизменно присутствующая в ней тяга к уничтожению людей, наиболее одаренных в той или иной области.
Василий III. Французская гравюра. XVI в. Три русских всадника. Из книги С. Герберштейна "Записки о Московии". XVI в.
Сын Даниила Щени Михаил пошел по стопам отца. Мы постоянно встречаем его в войсках начиная с 1510 г. то на южной границе, то под. Псковом, то в Смоленске. Князь Михаил (по прозвищу отца он получил свою "фамилию" — Щенятев) прошел суровую воинскую школу под началом самого строгого, но и самого опытного учителя — собственного отца. Известно, что в 1513 г. во втором смоленском походе он командовал полком правой руки в войске Даниила Щени. Там же, "на правой руке" у отца, он был и во время кампании 1514 и 1515 гг. (38, 35).