Князья вернулись на Русь с тревожной вестью: „поганые“ решили провести перепись всего населения страны, определить точные размеры дани.
Великий хан Менгу (1251–1259) решил пресечь злоупотребления в финансовых делах, а также упорядочить призыв в монгольскую имперскую армию воинов из покоренных народов. С этой целью в 1250-е гг. была проведена перепись населения „улуса Джучи“. Все взрослое мужское население было разделено на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч (тумены), что позволяло в случае необходимости быстро провести полную или частичную мобилизацию.
В южных районах (Северный Кавказ) перепись началась в 1254 г. Однако из-за недостатка опытных в этом деле людей, глухого сопротивления местного населения и смены ханов в Сарае дело затянулось. Лишь в 1259 г. удалось провести перепись на крайнем севере „улуса Джучи“ — в новгородской земле.
Хан Менгу внимательно следил за ходом переписи в русских землях. В 1253 г. он поручил руководство этим делом некоему Бицик-Берке — своему доверенному лицу. Позднее, в 1257 г., хан назначил верховным сборщиком налогов на Руси своего родственника Китата (67, 199).
Имперские чиновники проводили перепись при содействии нового правителя „улуса Джучи“ — хана Берке, а также самих русских князей, и в первую очередь великого князя Владимирского. Вот как рассказывает об этих событиях летописец: „В лето 1257 зимою приехали татарские численники и пересчитали всю землю Суздальскую, и Рязанскую, и Муромскую, и поставили десятников, сотников, тысячников и темников, и поехали в Орду. Не пересчитали только игуменов, и чернецов, и попов, и клирошан тех, кто зрит на святую Богородицу“ (25, 95).
Но если в Северо-Восточной Руси Александру удалось провести перепись без особых осложнений и конфликтов, то совсем иначе сложилась обстановка в новгородской земле. Здесь не испытали татарского погрома, не видели воочию страшной лавины с воем несущейся вперед ордынской конницы. И потому новгородцев куда труднее было заставить принять у себя ханских чиновников-переписчиков.
„В лето 1257 пришла в Новгород весть из Руси злая, что хотят татары тамги и десятины от Новгорода. И волновались люди все лето. А зимой новгородцы убили Михалка-посадника. Если бы кто сделал другому добро, то добро бы и было, а кто копает под другим яму, сам в нее ввалится.
В ту же зиму приехали послы татарские с Александром и начали послы просить десятины и тамги. И не согласились на то новгородцы, но дали дары для царя Батыя и отпустили послов с миром“ (25, 96).
Понимая, что строптивость новгородцев может вызвать ханский гнев и новое нашествие на Русь, Александр в 1258 г. вновь отправился в Орду. Вместе с ним поехали к Улавчию братья — Андрей и Ярослав — и князь Борис Ростовский.
Но как ни щедры были русские князья на дары и лесть ханским вельможам, решение Великого хана о проведении переписи по всей Руси оставалось в силе. Князья только-только вернулись из Орды, а вслед за ними пожаловали во Владимир и ханские „численники“ для переписи новгородской земли.
Александр знал, что на сей раз именно он — как великий князь Владимирский — непременно должен заставить новгородцев смириться с переписью. В то же время князь не хотел доводить дело до вооруженного столкновения с новгородцами, проливать русскую кровь. Да и мог ли он навести татарскую рать на Новгород — город, с которым связана была вся его жизнь?
Задача, стоявшая пред Александром как полководцем и политиком, была крайне сложной: гордые новгородцы поклялись скорее умереть, чем признать над собой власть „поганых“. Казалось, ничто не может подорвать их решимость. Однако князь хорошо знал этих людей — столь же храбрых, сколь и легкомысленных, впечатлительных. Скорые на слово, новгородцы были по-крестьянски неторопливы на дело. К тому же их решимость сражаться отнюдь не была единодушной. „Вятшие люди“ — бояре, купцы, зажиточные ремесленники — хотя и не решались открыто призывать к благоразумию, но в душе готовы были откупиться от татар.
В начавшейся бескровной или, выражаясь современным языком, „психологической“ войне с новгородцами Александр решил прибегнуть к средству, которое точнее всего было бы в данном случае определить как военную хитрость. В Новгород был послан некий Михаило Пинешинич — новгородец, преданный Александру. Он уверил земляков, будто на них уже послано татарское войско. Оно стоит во владимирской земле и в любой момент готово двинуться на Новгород.
Это известие произвело на новгородцев очень сильное впечатление. Перед лицом страшной опасности они дрогнули, вновь обрели здравый смысл и согласились принять татарских „численников“.
Зная изменчивость настроений новгородцев, Александр поспешил закрепить достигнутый успех. Он не только сам прибыл в Новгород вместе с „численниками“, но и привел с собой сильнейших князей Северо-Восточной Руси — своих братьев Андрея Суздальского и Ярослава Тверского, а также Бориса Ростовского. Все они, разумеется, явились на берега Волхова в сопровождении многочисленных дружин. Обо всем этом, а также о завершении переписи лаконично и выразительно повествует новгородский летописец.
„В лето 1259 зимою приехал с Низа (т. е. из Владимирской земли. — Н. Б.) Михаило Пинешинич со лживым посольством, говоря так: „Соглашайтесь на число, не то полки татарские уже на Низовской земле“. И согласились новгородцы на число. В ту же зиму приехали окаянные татары сыроядцы Беркай и Касачик с женами своими и иных много. И был мятеж велик в Новгороде. И по волости много зла учинили, когда брали тамгу окаянным татарам. И стали окаянные бояться смерти и сказали Александру: „Дай нам сторожей, чтобы не перебили нас“. И повелел князь сыну посадникову и всем детям боярским стеречь их по ночам.
И говорили татары: „Дайте нам число, или мы уйдем прочь“. Чернь не хотела дать числа, но сказала: „Умрем честно за святую Софию, за дома ангельские“.
Тогда раздвоились люди: кто добрый, тот стоял за святую Софию и за православную веру. И пошли вятшие против меньших на вече и велели им согласиться на число. Окаянные татары придумали злое дело, как ударить на город — одним на ту сторону, а другим — озером на эту. Но возбранила им, видимо, сила Христова, и не посмели.
Испугавшись, новгородцы стали переправляться на одну сторону к святой Софии, говоря: „Положим головы свои у святой Софии“.
А наутро съехал князь с Городища, и окаянные татары с ним. И по совету злых согласились новгородцы на число, ибо делали бояре себе легко, а меньшим зло. И начали ездить окаянные татары по улицам и переписывать домы христианские. Взяв число, уехали окаянные, а князь Александр поехал после, посадив сына своего Дмитрия на столе“ (25, 96–97).
Летописец явно сочувствует тем, кто готов был положить голову за честь „Господина Великого Новгорода“. Действительно, настроения новгородцев не могут не вызывать сочувствия. Но значит ли это, что Александр Невский действовал в данном случае вопреки интересам Руси? Отнюдь нет. Князь „любил“ ордынцев не более, чем восставшие против „численников“ горожане. Но он был правитель — и потому не мог поступать как все. Гордость и мужество — эти коренные свойства натуры Александра — толкали его на путь мятежа. Однако, став кормчим Руси, он потерял право быть самим собой.
„…Добродетели государя, противные силе, безопасности, спокойствию Государства, не суть добродетели“, — заметил Карамзин (39, 108). В этом суждении историка открывается вечное, непримиримое противоречие власти и совести, правды земной и правды небесной. Вся религиозно-этическая мысль Древней Руси вращалась вокруг этого печального парадокса. И даже такой человек дела, как Александр, не мог не думать о нем. Случайно ли, что жизнь свою он окончил монахом? То было явное, хотя и запоздалое, покаяние…
Заставляя новгородцев согласиться на уплату ордынской дани, Александр тем самым спасал новгородскую землю от погрома, подобного тому, что испытала Северо-Восточная Русь в 1237–1238 и 1252 гг. Для достижения этой благородной цели князь привлек весь свой опыт обхождения с новгородцами. Он использовал самые различные приемы воздействия на боевой дух противника — впечатляющие демонстрации военной силы, распускание панических слухов, разжигание внутренних противоречий и привлечение на свою сторону влиятельных лиц из вражеского стана. Вероятно, не обошлось и без тайной дипломатии — подкупа, посулов, интриг. Все шло в ход для умиротворения мятущегося города.