И. и Л. Крупениковы

ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ КОСТЫЧЕВ

1845–1895

I. СЫН ДВОРОВОГО ЧЕЛОВЕКА МАЙОРШИ ПЕТРОВОЙ

12 февраля 1845 года к Предтечевской, что в Кречетниках, церкви подошел человек, с виду не московский. Разыскав попа, неуверенно обратился к нему:

— Батюшка, мне бы сына окрестить нужно.

— А ты кто такой и откуда взялся?

— Мы госпожи майорши Анны Петровны Петровой крепостные дворовые люди.

Священник подозрительно оглядел пришельца: никакой майорши Петровой в приходе не значилось.

— А где же госпожа твоя?

— В Питер уехала.

— Да ты сам-то откуда?

— Шацкие мы, из-под Тамбова.

Тут последовало длинное объяснение. Барыня и барин недавно приехали из своего тамбовского имения в Москву, в качестве прислуги захватив с собой Андрея Александровича Костычева и его жену Евдокию. Своего дома господа в Москве не имели и остановились в доме девицы Толстой — дочери умершего коллежского асессора. Пожили немного Петровы в Москве и поехали в Питер, а дворовых людей, что привезли с собой, оставили в Москве. Тут, как на грех, у Евдокии Ивановны родился сын. И радовался Андрей Александрович и печалился. Знал отец, нелегкая судьба ждет сына. Господа Петровы были не злые, а все-таки господа. Когда собирались ехать в Москву, им и в голову не пришло оставить беременную Евдокию дома: она им могла в Москве пригодиться — хорошо служила, спокойная была, домовитая, хозяйственная. Самого Андрея Костычева господа тоже ценили: были они мелкопоместные, душ имели мало, а Андрей был на все руки мастер. Только поэтому господа и дали согласие на его брак с Евдокией.

Предчувствовал Андрей Александрович, как господа будут коситься на нового представителя костычевского рода. Но делать было нечего: мальчик родился, надо было его крестить За этим Андрей Костычев и пришел к попу ближайшей, кречетниковской церкви. Тот объяснил, что надо искать «восприемников», то-есть «крестных» — отца и мать. Никого Костычевы в Москве не знали, пришлось просить хозяйку дома. Та согласилась, а за крестного отца пошел ее брат — гимназист.

В метрической церковной книге за 13 февраля 1845 года появилась новая запись:

«Означенного февраля двенадцатого числа в доме умершего Коллежского Асессора дочери девицы Александры Петровой Толстой, Майорши Анны Петровой Петровой у крепостного дворового человека Андрея Александрова и законной его жены Евдокии Ивановой, оба в первом браке и православного вероисповедания, родился сын Павел, который и крещен того же февраля месяца 13 числа… Восприемниками были: Ученик Московской Первой гимназии Василий Петров Толстой и умершего Коллежского Асессора Петра Васильего Толстого дочь, девица Александра Петрова Толстая»{Московский областной исторический архив, фонд 472, опись 2, связка 105, № 713, лист 2.}.

Дьякон, который вел запись в метрической книге, старательно выписал имя, отчество и фамилию восприемников — сына и дочери чиновника и даже их отца — покойного коллежского асессора, а также хозяйки вновь народившейся крепостной души, но фамилию самого новорожденного и его родителей записать позабыл; да и то сказать, мальчишке крепостному едва ли когда-нибудь понадобится метрика. Отец и мать были рады, что сына окрестили так удачно, и гордились восприемниками, такими «видными» и, главное, свободными людьми.

Маленький Павел Костычев очень недолго пожил в Москве — господа поехали обратно в свое тамбовское имение, захватив с собой и принадлежавших им Костычевых.

Безрадостное детство Павлуши Костычева протекало в деревне Карнаухово Шацкого уезда Тамбовской губернии. Деревня была небольшая, ничем не примечательная.

Местность вокруг степная, ровная.

Карнаухово принадлежало по частям разным владельцам. Они ссорились между собой и никак не могли сговориться поставить на речке Азе, протекавшей здесь, водяную мельницу. Так и ездили молоть зерно в соседнее село Колтырино, оно же Преображенское.

Крестьянам на эту мельницу, однако, приходилось ездить далеко не каждый год. В Тамбовском крае, как и во многих других губерниях Российской империи, часты были неурожаи и голодовки. Даже по официальным данным, каждый пятый год был неурожайным, голодным и холерным. В такие годы хлеб бывал только в одном дворе из десяти, а если голод был «не сильный», то в одном дворе из пяти. Большая часть крестьян в неурожайные годы месяцами не видела хлеба.

Тяжело переживали такие времена и Костычевы. Голодала вся семья, и Павлуша очень рано стал понимать все зловещее значение таких слов, как «засуха», «неурожай», «голод».

Иметь какие-нибудь запасы хлеба на черный день крестьяне и особенно дворовые, конечно, не могли. Хлебные запасы бывали только у помещиков. Но помещики в голодные годы, когда хлеб сильно дорожал, спешили продавать свои избытки и запасы по очень повышенным ценам, а о покупке хлеба для прокормления крестьян почти никогда не было и речи.

Когда Павел Костычев был еще совсем маленьким, страшные голодовки дважды поразили Тамбовщину — это было в 1846 и 1848 годах. Чиновник особых поручений при тамбовском губернаторе, объехавший в то время многие уезды, в том числе и Шацкий, писал в своем донесении: «…людей, просящих милостыню, развелось по городам и селам множество. Истомленные и обессиленные, они бродят по дворам и выжидают подаяния, но напрасно. Каждый думает теперь о себе и про себя бережет скудные крохи насущного хлеба. Большинство питается теперь мякинным хлебом, где едва ли найдется и четвертая доля чистого продукта… Иные едят одну мякину, есть и такие, у которых и той немного в запасе»{И. И. Дубасов. Очерки из истории Тамбовского края, вып. 1. Москва, 1883, стр. 61–62.}. А еще дальше следовала характеристика мякинного хлеба: «Это была ужасная смесь мякины, семян лебеды, смолотых желудей и чернозема».

Забитые, угнетенные, вечно голодные, русские деревни вымирали. В сочинении лекаря Эдуарда Икавитца «Медико-топографическое описание Тамбовской губернии», вышедшем в 1865 году, указывалось, что в губернии особенно высока была детская смертность, а средняя продолжительность жизни обитателей губернии равнялась всего лишь двадцати годам. Лекарь Икавитц работал в Тамбове и в других местах губернии; он собрал за многие годы материалы, которые показывали ужасающую картину антисанитарного состояния края. Больниц почти не было. Туберкулез, различные лихорадки и другие тяжелые болезни косили людей. В этой центральной, близкой к Москве губернии трижды — в 1830, 1848 и 1853 годах — вспыхивала эпидемия холеры. Холера 1848 года особенно сильно поразила Шацкий уезд, где она была летом, во время жестокой голодовки большинства населения. Почти никто из заболевавших холерой не выздоравливал.

Только горячая любовь родителей да крепкий организм помогли маленькому Павлу пережить все эти невзгоды. Но все-таки уже в детстве его здоровье было надломлено.

Когда мальчик подрос, он стал вместе с другими карнауховскими ребятишками пропадать на речке Азе. Она была неглубокая, недалеко от деревни впадала в многоводную и судоходную реку Цну. О Цне Павлу много рассказывал отец, часто ходивший в ту сторону на заработки.

За Цной на восток шли песчаные почвы, много было лесов, преимущественно сосновых. А в окрестностях Карнаухова преобладали суглинистые черноземные почвы. Лесу же почти не было, хотя некогда здесь проходила знаменитая Шацкая засека — густой лес, охранявший русские пределы от набегов кочевников. Южнее черноземные почвы были мощнее, и это хорошо знали карнауховские мужики, завидовавшие своим собратьям, жившим там.