– Иди, раз тебя просят, – сказал генерал, который вышел на лестничную площадку, чтобы встретить Егора.

– Слушаюсь. – Эдуард любил, когда ему солидно приказывали. И не надо больше спорить, сопротивляться. Сказали – пошел!

Генерал провел Егора к себе.

Это было временное убежище, и генерал его уже привел в тот вид, какой имело любое из его жилищ: много бумаг, обрывки книг, гнездо человеческой кукушки, которое, впрочем, не производит впечатления неопрятности. Это была тайна генерала. Он всегда был опрятен.

– Достал сегодня, – сказал генерал, – сразу годовую подшивку «Московских новостей» за восемьдесят девятый. Чудесное чтение. Дюма. Что тебя беспокоит, Егор?

– Я был на Взморье, – сказал Егор. – Я забрался в помещение над залом, где заседали консулы.

– Я предупреждал тебя, что это опасно.

– Вы знаете, я давно заподозрил их в заговоре. Я даже разговаривал с Ларисой Рейснер.

– Она тебе не по зубам, – сказал генерал.

Он уселся на коврик и начал жадно листать подшивку, серую от старости или влаги.

Он спешил.

Егор не обижался. Генерал все слышал и видел. Чтение газеты было лишь дополнительным занятием, не мешающим прочим.

– Она рассуждала, что граница между мирами становится прозрачной, что наш мир скоро погибнет от вторжений извне. Иммиграция превысила все возможности...

Генерал кивал в такт словам.

– Вы говорили, – продолжал Егор, – что консулы могут быть опасны, но чисто умозрительно. Что им не добраться до Верхнего мира.

– Правильно, – согласился генерал. – Я и сейчас так думаю.

– Но если есть ходы сюда и их становится все больше – я согласен в этом с Ларисой, – то есть ходы и отсюда. Помните случай в Ярославле?

– Не учи меня, – вежливо усмехнулся японец. – Мои мысли следуют по тем же путям, что и твои. То, что мне кажется невозможным, не будет невозможным для другого человека. А раз так, он преодолеет препятствия, потому что не подозревает, насколько они непреодолимы.

– Там, наверху, есть место или база. Она называется Максимово – либо подобно этому. Возможно, там атомные бомбы. Они намерены послать туда своих людей или отыскать каких-то людей там, наверху. И с их помощью рвануть. Выпустить джинна на волю, как они говорили.

– Кто присутствовал на совете консулов?

– Все, кроме Берии. Он в это время схватил Люсю и повез ее к себе в Смольный.

– И она до сих пор там? Ты ее не выручил?

– Она дома. Я ее отыскал в Смольном. Берия носится на своих велосипедистах. У него много дел. Без него Верховным избрали Чаянова.

– Он относительно молод, – сказал генерал.

– Он тоже считает, что спасение этого мира зависит от гибели Верхнего. Что это надо сделать обязательно.

– И все остальные консулы?

– Их убедили. Они боятся смерти.

– Точнее, они боятся жизни, которая для них означает смерть, – уточнил генерал.

– Они хотят послать наверх диверсантов, – сказал Егор.

– Как же они взорвут эту бомбу, – спросил генерал, – если мы не можем там жить? Мы помрем через несколько часов.

– Во-первых, можно прожить дольше, – сказал Егор, – а во-вторых, это может сделать купленный ими человек или люди наверху. У консулов достаточно золота и камней, чтобы купить любого полковника.

– А что мы можем сделать?

– Мы можем предупредить наших друзей, – сказал Егор.

– Ты думаешь, что там остались твои друзья?

– Я знаю, что мои друзья ждут от меня вестей.

– Я завидую тебе, – сказал генерал, – мне так не хватает живых друзей. Ты знаешь, куда сообщить?

– Да, – сказал Егор. – А у вас есть путь наверх?

– Может быть, скоро откроется, – сказал генерал. – Но прости, пока я не вправе тебе сказать больше.

– Это все равно для меня радость. Я уж и не надеялся отыскать связь. Я напишу письмо? Сейчас? Его передадут?

– Держи конверт, – сказал генерал. – Он почти чистый.

Егор написал адрес, который хранил в памяти все эти месяцы. Конечно, он мог бы написать и Гарику с Калерией, но надежнее – дяде Мише. Если он еще существует. База. Максимово. Наверное, бомба. Хотя нужно много бомб, чтобы убить весь Верхний мир.

Глава 5

Гарик Гагарин

Раньше следовало говорить так: в одном из тихих московских переулков располагался старинный особняк графов Ш.

А теперь надо писать так: в одном из некогда тихих, а нынче заставленном в три ряда иномарками переулке располагался особняк графов Ш., на который уже неоднократно покушались коммерческие структуры.

Все это – о нашем институте, Институте экспертизы, учреждении вполне академическом, настолько академическом, что зарплаты не дают уже третий месяц.

В наш институт поступают проблемы. Извне. Которые по какой-то причине раньше не могли быть решены. Или их не существовало, а потом они начали существовать.

Или проблемы неразрешимые. С которыми никто не хочет возиться.

В нашем институте все как у людей и немножко как в сумасшедшем доме.

А вот с помещениями плохо.

Некогда особняк состоял из ограниченного числа просторных покоев, а теперь каждое из помещений разделено на клетушки. Например, у нашей лаборатории две такие клетушки. И мы ходим в институт по очереди, чтобы не наступать друг другу на голову.

Вернее, так: Лера—Калерия Петровна Данилевская, доктор физматнаук, наш завлаб, ходит всегда. И не потому, что она синий чулок, лишенная личной жизни. Калерия – женщина редкой, но строгой красоты, мать и жена (это за пределами института), ее главное чувство – это чувство долга, что женщину красит, но не украшает. Разница тонкая и не для всех очевидная.

В моей смене трудится еще Тамара, дитя ближнего Подмосковья, лаборантка и цельная натура (если я чего решил, то выпью обязательно), и Катрин, которая на моих глазах выросла до младшего научного и учится в заочной аспирантуре. Наши отношения непросты и балансируют на грани дозволенного. Или мы разбежимся совсем, или поженимся. Не знаю, что лучше.

Во второй смене остается научно-технический сотрудник Саня Добряк, существо не очень доброе, особенно по отношению ко мне, и очень серьезный человек в больших очках по имени Ниночка, она тоже аспирант и появилась у нас недавно.

Два слова обо мне, любимом.

Я – младший научный, дитя детдома. Зовут меня Юрием Гагариным. Чтобы не путать с героем, меня все называют Гариком. Имя и фамилия у меня вымышленные, так как меня нашли не то в лесу, не то в поле, где меня выронил из пеленки аист[1].

В детдом я имел неосторожность поступить 12 апреля, в День космонавтики. Воодушевленные санитарки дали мне героическое имя.

Я обладаю рядом особенностей, которые и обратили на себя внимание Калерии. То есть сначала меня изучали как очередной объект и для того подослали ко мне Катрин. Она закрутила со мной бурный роман, и я до сих пор не знаю, на самом ли деле она мною увлеклась или из чувства долга. А так как этот вопрос не решен, мы и остаемся с ней в странных отношениях: то ли я жених, то ли подопытный кролик, который не выносит людей, сделавших его кроликом. Иногда я люблю Катрин, иногда не выношу, а виновата она лишь в том, что, будучи человеком крайне ответственным, выполнила задание Калерии с полной серьезностью.

И я, и Калерия, и, к сожалению, Катрин полагаем, что я – инопланетянин. И это не умствование: кстати, за несколько дней до того, как я был принят Калерией на работу в институт, ко мне заявился мой соотечественник и предложил возвратиться на родную планету. Я чуть было не согласился, но в последний момент струсил – я настолько свыкся со своей долей, что светлые дали меня отпугнули.

После разоблачения мне не оставалось ничего другого, как сдаться Калерии, но все уладилось к общему согласию: мне предложили место младшего в институте и выделили скромную зарплату.

Вот вроде и все.

В тот день я пришел в институт позже обычного, потому что поезд метро застрял в туннеле и простоял минут двадцать, отчего у меня случился приступ клаустрофобии – то есть боязни замкнутого пространства. Мне стало так дурно, что я, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, вышел из вагона через стеклянную дверь, спрыгнул на пути и дошел до следующей станции. Тут наш поезд приехал на станцию и чуть меня не задавил. В результате я влез в какую-то служебку, кое-как там отряхнулся, и тут появился электрик, который отнесся ко мне как к дикому путешественнику по туннелям: в Москве есть такая группа или даже несколько групп, кажется, они называются диггерами, их любят за таинственность журналисты и не выносят работники метро и водопроводчики.