Перед запуском Гагарина при последней проверке на герметичность обнаружилась утечка. Помню, все, кто мог, искали — лазали, ползали, «нюхали» («нюхали», конечно, с помощью специальных инструментов — гелиевых течеискателей). Нашли, заменили один разъем. Тогда, кстати, и осознали, что в герметичном корпусе у нас постепенно накопилось огромное количество уплотняемых отверстий.
Близился первый полет человека в космос. Инженеры делали свое дело и не знали, кто будет первым пассажиром их детища. Решение о начале отбора и подготовки первой группы космонавтов было принято в 1959 году, а весной 1960-го она была сформирована. Проектанты, конечно, за габариты и вес будущих космонавтов немного волновались, но официальных заявлений, как говорится, не делали. Те же, кто отвечал за отбор, хорошо понимали, что с тяжеловесами могут возникнуть проблемы, и набрали ребят полегче (не удивляйтесь — тогда они были моложе и приемами не избалованы). Подозреваю, что прагматики-врачи помимо профессиональных характеристик учитывали и внешний вид. Была составлена программа подготовки, в том числе по конструкции корабля и основам пилотирования.
С будущими космонавтами начались занятия. Потом они сдавали экзамены. Уже тогда, во время подготовки, среди отобранных ребят был заметен молоденький старший лейтенант Юрий Гагарин. На экзаменах и зачетах он набирал хорошие баллы, начальству нравился, особенно Н. П. Каманину. Отряд космонавтов тоже, кажется, воспринимал его как подходящего парня. Выделялся Гагарин добродушием и обаянием, и в то же время был, что называется, мужичком себе на уме. Как-то на одной из первых лекций я произнес перед шестью отобранными для первых полетов парнями речь о том, что они ничего не знают и что для того, чтобы хоть в минимальной степени приблизиться к уровню работы, в которую они входят, им нужно не только пройти курс подготовки, но, как минимум, получить высшее образование. И вот в перерыве ко мне подходит Гагарин и, изображая простодушную любознательность и желание немедленно рыть носом землю, спрашивает совета, дескать, собирается он поступить в институт, но не знает, в какой лучше, «может быть, вы посоветуете?» Ну я, конечно, развесил уши и начал с пылом убеждать, что тут и думать не надо — МВТУ, и только МВТУ! Он поддакивал и соглашался. Потом я, конечно, понял, что к чему, но его наивное лукавство осталось в памяти как симпатичное.
Где-то в конце 1960-го стало ясно, что Каманин и Королев (думаю, по рекомендации Каманина) выбрали Гагарина. Хотя, конечно, формально окончательный выбор был сделан Государственной комиссией на официальной церемонии только перед самым полетом.
«Восток» был полностью автоматизированным кораблем. Но пилот мог взять управление на себя, то есть сориентировать корабль для включения тормозного двигателя. Для этого были установлены ручные органы управления, в какой-то степени подобные тем, с которыми имеют дело летчики. Но если в самолете ручка управления непосредственно (или через усилители) воздействует на управляющие органы крыла и оперения, то в космическом корабле от ручки идут сигналы на датчики угловых скоростей, которые, в свою очередь, выдают команды на управляющие органы — включают и выключают маленькие реактивные двигатели. Но одной ручки для управления полетом, естественно, мало. Нужно еще иметь устройство, с помощью которого пилот может установить корабль в нужное положение. На самолете для этого хороший внешний обзор, а также приборы — авиагоризонт, гирокомпас и т. п. На космическом корабле для тех же целей появился «Взор» — специальный иллюминатор с прибором для визуальной ориентации. При правильной ориентации корабля космонавт мог видеть через центральную часть прибора бег Земли, то есть контролировать курс, а через кольцевое зеркало — горизонт, чтобы управлять по тангажу и крену. Этот иллюминатор, как и два боковых окна диаметром по 200 миллиметров, которые мы предусмотрели в проекте спускаемого аппарата, наши конструкторы встретили в штыки. Очень им не хотелось связываться со стеклом и его уплотнениями. Но все-таки сделали, и все хорошо работало.
Для космонавта была разработана специальная полетная инструкция. Умещалась она на нескольких листочках бумаги.
Гагарин инструкцию, кажется, сразу наизусть выучил. Накануне полета мы вместе с Раушенбахом проводили Гагарину последний инструктаж и проверяли его готовность. Было важно, чтобы он в полете случайно не включил что-нибудь не то. Часа полтора демонстрировали ему свою эрудицию. Он сидел спокойный, улыбался — он уже все это запомнил, ничего не забыл и не забудет.
За два часа до старта проводили Гагарина на корабль. Начались последние проверки. Во время запуска я был в бункере, в перископной, это совсем близко от ракеты, но ничего не видел: у перископов какие-то начальники, а телевизора тогда в бункере не было. При последующих запусках я предпочитал уходить на наблюдательный пункт, который был примерно в полутора километрах от ракеты — оттуда и она, и весь старт как на ладони.
Потом знаменитые «Подъем!» и «Поехали!». Пошла связь, все нормально, слышу из динамика голос телеметриста: «Пять… пять… пять…» Это значит — по системам — все нормально. Вдруг: «Три… три…» Врывается из соседней комнаты (пультовой) С.П.: «Что случилось?!» Это был, кажется, еще только этап работы второй ступени носителя. Несколько секунд (казалось, минут!) напряженного ожидания и тишины. И вдруг спокойный голос того же телеметриста: «Пять… пять…» Все в порядке! Просто произошел кратковременный сбой в передаче данных.
После команды «Пуск» в бункере ощущалось напряжение. Особенно в первые секунды полета. Ведь в случае аварии должен быть отделен спускаемый аппарат, отстрелен люк и катапультирован космонавт. Когда высота еще мала, риск при катапультировании существенный: в случае аварии ракета падает рядом. Были бы сложности и в том случае, если бы аварийная ситуация возникла непосредственно на старте. Подвести обратно башню обслуживания, открыть люк и воспользоваться лифтом потребовало бы недопустимо много времени. Поэтому и при такой ситуации предусмотрено катапультирование космонавта. При этом «пятно» возможных точек приземления частично попадало на котлован (его называли «стадионом» за размеры и общую конфигурацию), над которым на специальном козырьке стояла ракета. Поэтому над частью котлована натянули металлическую сетку, на которую космонавт мог опуститься с парашютом. После чего из специального бункера поблизости должны были выскочить спасатели-пожарные, подхватить космонавта и спрятаться с ним обратно в бункер. Сейчас эта программа может показаться неправдоподобно примитивной и опасной. Но тогда ничего надежнее еще не придумали. Самым надежным методом спасения (он предусмотрен сейчас на «Союзах») был бы увод спускаемого аппарата вверх и в сторону, но это потребовало новых разработок и долгой экспериментальной отработки.
Таким образом, уровень безопасности на участке выведения корабля «Восток» был невысок — не намного выше, чем сейчас на корабле «Шаттл». Мы понимали это. Система аварийного спасения оставляла желать лучшего. К счастью, ни разу с «Востоком» у нас аварийных ситуаций не было. Впрочем, счастье счастьем, а понимание ненадежности системы аварийного спасения диктовало: тут дело вероятностное, количество полетов на этом корабле не должно быть большим, не следует пытаться продлевать жизнь «Востоку» сверх минимально необходимого времени. С 1965 года я стал категорическим противником продолжения полетов на «Востоке», и тем более на «Восходе».
Но все это было еще впереди. А тогда «Восток» уже вышел на орбиту. Через несколько минут корабль покинул зону связи и летел над Тихим океаном. Что тут началось! Все зааплодировали, выскочили из бункера, стали обниматься. Даже С.П. (ракета сработала отлично, а он — старый ракетчик) расчувствовался, подошел обниматься и поздравлять. Но у меня было совсем другое настроение: торжествовать рано, да и сглазить можно (в этом смысле попытки поздравлений и объятия сильно раздражали), а главное, все самое трудное и сложное впереди — ориентация, включение тормозной установки, спуск (температура плазмы — тысячи градусов!), посадка. Какие поздравления?!