— Война, — устало вякнул офицер. — Дай сигарету.

Я раскрыл портсигар. В это время ефрейтор внес поднос с едой. Я встал с кресла.

— Сейчас поедим! — Я потер ладони и схватился за козырек, собираясь снять фуражку, и вдруг спохватился: — Ох, как же я лошадь не поил весь день. Сейчас, минуточку!

Офицер и ефрейтор не успели опомниться, как я уже летел по лестнице вниз, рывком открыл дверь в темноту — вокруг никого. Мгновенно отвязал коня, вскочил в седло — и был таков. Автомат так и остался на столе в штабе немецкой тайной полевой полиции…

На следующее утро, переночевав в лесу в своем шалаше, я снова верхом в немецкой офицерской форме выехал на проселочную дорогу, намереваясь навестить одного латыша, который добывал мне некоторые оперативные сведения. Только я выехал из леса, как увидел всадника, он ехал довольно быстро по дороге мне навстречу. Бросив косой взгляд, я заметил, что он в форме фельдфебеля, когда же взглянул ему в лицо — обомлел! А фельдфебель улыбался.

— Это же Черноляс! Живой и невредимый!

— Дунай! — произнес он мой пароль.

— Измаил! — ответил я. — Откуда ты взялся?

— А ты откуда? — вопросом на вопрос ответил он.

— Давай за мной! — И я развернул своего рысака. Свернули в лес. Скакали и молчали. О чем мы тогда думали? Встреча была просто невероятной. Это был — Ваня, мой боевой товарищ, мой сердечный друг. В первый день войны он, стоя на посту, охранял наш штаб. Осколком снаряда, ударившего в стену здания, его ранило, и я в этот день был тоже ранен. Мы оба тоща угодили в медсанбат…

И вот лошади перешли на шаг. Дорога вела к моему шалашу.

— Невероятно! — сказал я.

— И во сне не приснится, — ответил он.

— Когда же мы последний раз виделись? В июле сорок первого, в хозяйстве Грачева, в Кировограде во дворе штаба, около конюшни? Тогда наших ребят в Москву отбирали, в армию Масленникова.

— Помню, как же!

— Да-а, — протянул я. — Много воды с тех пор утекло… Так ты что, немецкий выучил?

— Нет. Знаю только: «Хенде хох!» (Руки вверх!)

— И все?

— И все!

— А если немцы?

— Я их сразу убиваю. Я же стреляю с двух рук одновременно.

— Да, расстались мы с тобой в июле сорок первого в Кировограде… Я был оттуда откомандирован в охрану штаба Юго-западного фронта… С трудом вышел из окружения на Полтавщине, близ местечка Лохвицы. А потом тысячи перипетий: лагеря… побеги — связь с подпольем… Вот и сейчас связан с группой партизан из латышей… А ты? Где ты был?

— Из Кировограда наша рота, — рассказывал Черноляс, — попала на Кавказ. Находился в охране штаба армии из резерва Главного командования, был и при штабе Южного фронта. Затем кончил школу НКВД, был направлен в Западную Украину старшим уполномоченным по борьбе с бандеровцами и оуновцами. А сейчас вот забросили в Курляндский котел со спецгруппой особого назначения. Юру Узлова помнишь?

— Как же! При штабе полка служил.

— Вместе со мной кончил школу НКВД и уже офицером ушел в академию. Сейчас учится в Москве.

— Здорово!

— А Самойленко помнишь?

— Ваню Самойленко? Нашего политрука? Последний раз видел его тоже в Кировограде, он командовал тогда конной разведкой.

— В мае сорок второго он вышел из тройного кольца под Харьковом, спас знамя полка, был ранен. Затем под Сталинградом был инструктором в школе снайперов.

— Я его очень хорошо помню. Толковый и строгий командир. Настоящий политработник. Его все у нас уважали.

— Когда наша десантная группа готовилась лететь в Прибалтику, он сказал мне: «Поищи Николая Соколова. Он зацепился за обоз второй штабной роты капитана Бёрша в танковой дивизии СС «Великая Германия». А я спросил: «Откуда ты знаешь?» А он говорит: «Ведь сообщали из Румынии: «Шахматист». А кто у нас играл в шахматы с командиром полка Грачевым? Только Соколов!..» Вот я тебя и стал искать по всем немецким обозам, там возчики — больше украинцы. Но никак не думал, что ты в офицерской форме.

— Так удобнее. Но сейчас обстановка обострилась. Фронт подошел. Полевая жандармерия шныряет по всем дорогам.

— Я уже нескольких жандармов ликвидировал, — сказал Черноляс.

— Все бы хорошо, но документов у меня нет и форма трофейная…

В ту ночь до рассвета у лесного шалаша, покуривая махорку, разговаривал я со своим однополчанином Иваном Чернолясом. На заре, расставаясь, он назвал мне хутор, фамилию одного латыша, дал к нему пароль и сказал:

— Вполне надежный канал связи. Жди, скоро Центр даст через него поручение.

Но этим каналом связи, эвакуируясь из хутора Цеши, воспользовался Кринка. Я уже не смог. Изменилась обстановка…

Прощаясь, я передал Чернолясу оперативные сведения по району и сообщил все данные о группе Кринки. От него же я узнал, что их опергруппа дислоцируется в районе действия латышской партизанской бригады, которой командует Самсон. К себе мои товарищи взять меня не сочли возможным. Черноляс сказал:

— Мы делаем свое дело, ты — свое!

(Как я узнал после войны, Жан Кринка был убит латышскими националистами в 1947 году на своем хуторе Цеши. Это сообщила мне его дочь Зоя, и факт его гибели подтвердил Герой Советского Союза бывший комиссар латышских партизан В. Самсон в своей книге «Курляндский котел», где он также пишет на стр. 147 о том, что я в 1944 году командовал группой латышского подполья.)

А пока события развивались так…

Почти у цели

Маленький домик на хуторе притаился во мраке осенней ночи. Я спешился и тихо стукнул в оконце заднего фасада, где была кухня. Через минуту за стеклом показалась смешная, заспанная рожица Пикколо. Он узнал меня сразу, открыл окно:

— Ой! Як же довго вас не бачив!

— Быстро оденься и вылезай. Дело есть!

Вскоре, обутый в дедовы сапоги и одетый в дедов ватник, он стоял передо мной.

— Возьми мою лошадь и тихо отведи к Кринке. Расседлаешь, напоишь, поставишь в стойло. Седло укроешь соломой. Хозяев не буди.

— У-у-у! Часом! Всэ будэ зроблено як трэба!

Пикколо дрожал от волнения и радости, что мы встретились. Он любил меня, и я отвечал ему тем же.

— А як же вы-то? — В его вопросе звучали ноты тревоги.

— А я сейчас прямо в лес, в шалаш. Только вот пойду переоденусь… К тебе заскочу завтра, тогда и поговорим. Иди, а то уже скоро начнет светать.

Пикколо кивнул, взял коня под уздцы и растаял в темноте. Мягкий стук подков о сырую землю, удаляясь, затих.

Я закурил, присел на минутку на пенек, а потом отправился прямо в баньку. Там за печкой ждала меня немецкая солдатская форма. Я переоделся. Через полчаса был уже возле своего шалаша и, к удивлению своему, увидел в нем красный огонек.

«Ишь ты, уже пришел, беспокойный». Конечно, в шалаше сидел Жан Кринка.

— Давно ждете? — спросил я, заглядывая внутрь.

— Да часа два. Волновался за тебя. — Он вылез наружу.

— Пойдем к ручью потолкуем, — предложил я.

— Ты, наверное, голоден? Тебе там узелок.

Над поляной клубился туман, кусты и деревья на опушке казались какими-то живыми существами. Я с наслаждением съел кусок холодного мяса, потом лепешку, выпил молока. Кринка молча ждал.

— По всем хуторам немцы, — начал он, когда я закурил. — Скоро и к нам нагрянут… Людей теперь больше не соберешь. Куда им с места двинуться: на руках внуки маленькие, женщины… Так что кочующий партизанский отряд сколотить здесь будет трудно, да и народ, сам видишь, какой, все больше старики да старухи. Активных бойцов у меня осталось не больше пяти…

— Я решил, Жан, перейти фронт. И оперативные сведения у меня накопились…

В конце разговора я подытожил:

— О новом канале связи тебе все ясно, свяжись по паролю и независимо от меня сдублируй в Москву все, что знаешь о действиях полевой полиции, о передислокации немецких частей, о нахождении немецких аэродромов и складов с оружием. Запроси взрывчатку. Постарайся разрушить еще ряд мостов. Я их отметил на карте. Ты знаешь, о каких мостах идет речь?