Дорота Масловская

Польско-русская война под бело-красным флагом[1]

Тут она мне и говорит, что у нее для меня две новости: одна — хорошая, другая — плохая. А сама через стойку перегнулась. Какую, значит, я хочу сначала. Я говорю, хорошую. А она, что вроде в городе польско-русская война под бело-красным флагом. Я говорю, откуда ей знать, а она, что слышала. Я говорю, ну, тогда плохую. А она вынимает помаду и говорит, что Магда сказала, что между нами все кончено. И мигнула Бармену, чтоб подошел в случае чего. Вот так я узнал, что она меня бросила. Магда то есть. Хотя у нас все было хорошо, вместе мы провели много приятных минут, я со своей стороны говорил ей много хороших слов в ее адрес, ну и она соответственно. Однозначно. Бармен говорит, чтоб я на нее забил. Легко сказать. Когда я узнал, что вот оно как, хотя на самом деле уже никак, так ведь она это не собственной персоной мне лично в глаза сказала, а как раз ровно наоборот, она мне, видите ли, через Арлету передает. Я считаю, что тут она показала свое чистой воды хамство, можно даже сказать, примитивность. И я не буду это скрывать, хотя она и была моей девчонкой, с которой у меня было много всего хорошего, хотя и много всего плохого тоже. Но не обязательно же было говорить вот так, через подружку, так, что я узнаю последний. Все всё знают с самого начала, всем другим она сама сказала. Сказала, что это из-за моего характера, мол, я завожусь с пол-оборота, и пусть они меня к этому факту подготовят. Они боятся, что я какой-нибудь номер отмочу, потому что в принципе это правда, такой у меня характер. Она сказала, чтоб я вышел воздухом подышать на свежий воздух. И дала мне эти свои говняные сигареты. А я в основном чувствую одну только грусть, больше, чем любое другое чувство. И еще обиду на Магду, что она ничего мне не сказала чисто в глаза. Ни словечка.

Она перегнулась через стойку, как продавщица через прилавок. Будто собирается мне впарить какой-нибудь поддельный товар, какую-нибудь соевую шоколадку. Арлета. Ржавую воду в пивном бокале. Краситель для яиц. В смысле, пасхальных. Конфеты, которые она продаст, будут пустые внутри. Одни фантики. Да она к чему ни притронется этими своими ногтями, которые у нее на каждом пальце растут, — все окажется фуфлом или даже вообще подделкой. Потому что она сама фуфло, внутри у нее пусто. Курит эту гадость. Купленную у русских. Просроченную, паленую. Вместо никотина какой-то мусор, сено какое-то. Бумага, опилки, училкам такое и не снилось. И никакой полиции не снилось. Хорошо бы Арлету посадили. Никто и не слышал про такой драг, вот она и выпендривается, глазки строит. Понты кидает. Этим своим телефоном, этими своими разными звонками в мобиле.

Я сижу и смотрю на ее волосы. Арлета вся в коже, а рядом волосы Магды, длинные, светлые. Как стена, как ветви. И я пялюсь на ее волосы, пялюсь как в стену, потому что они не для меня. Они для других, для Бармена, для Киселя, для всех этих пацанов, что входят и выходят. Для всех, а значит, не для меня. Другие будут запускать в них руки.

Приходит Каспер, садится, спрашивает, в чем дело. Штаны у него коротковаты. А ботинки, как черное зеркало, в котором я вижу себя, неоновые буквы над баром, игровые автоматы, всякие-разные вещи вокруг. Прямо у мыска его ботинка я вижу волосы Магды. Они как непробиваемая стена отгораживают ее от меня, как забор, как каменная стена. За этой стеной — новые любови, ее влажные поцелуи. Каспер подогрелся по полной программе, ботинок так и ходит ходуном. Из-за этого картина слегка размазана. Он приехал на собственной тачке, жует ментоловую жвачку и спрашивает, есть ли у меня бумажные платки. Я теряю Магду в толпе.

Я говорю, что нет. Хотя, может, и надо бы их иметь. У Каспера есть колеса, у него целая машина колес, багажник его «гольфа» забит драгами. Он оглядывается по сторонам, как будто вокруг притаилась армия русских. Как будто они сейчас сюда войдут и запихают в его трясущуюся пасть все свои русские сигареты. Он вынимает красный L&М, спрашивает, чего я сижу лицом к стене. Я говорю, а что, если сяду передом, это что-то меняет, да? Может, Магда будет тогда опять со мной, только сяду передом, а она бегом прибежит и — плюх мне на колени, я лицом зарываюсь в ее волосы, она кладет мою руку себе между ног, ее поцелуи, ее любовь. Нет, говорю. Хотя со всем своим удовольствием сказал бы да. Но говорю нет. Нет, нет и нет. Не согласен я. Даже если она захочет сюда прийти, я все равно скажу: не подходи, не дотрагивайся до меня, от тебя воняет. Воняет мужиками, которые тебя лапают, когда ты не смотришь и притворяешься, что не замечаешь, что тебя лапают. Воняет сигаретами, которые ты у них берешь, когда они тебя угощают. Вонючим ментоловым L&Мом. Купленным у русских по дешевке. Воняет дринками, этой гадостью, что они тебе приносят в стакане, где, как рыбы, как морские бляди, плавают бактерии из ихних ртов. И если она вдруг захочет, чтоб я ее такую теперь поимел, не дождется. Я ей ни слова не скажу. Приносит она мне дринк, а я: нет. Сначала отклей жвачку, которую ты прилепила к донышку, потому что она из пасти одного из этих грязных козлов, из ихнего рта эта жвачка, хотя ты и думаешь, что я ничего не знаю. Потом иди умойся, а уж тогда можешь сесть мне на колени, когда будешь чистая от этих левых сигарет, от этих левых колес, которыми ты удобряешь свои коктейли. На сначала сбрось эти шмотки, эти перья, потому что не для меня ты их на себя напялила.

Конечно, я еще обижен. Отворачиваюсь, не хочу с ней разговаривать. Говорю, что, если она будет такая, я разнесу к чертям весь бар, всю посуду об пол, и пусть она тогда ходит по стеклу, пусть сломает на фиг каблуки, разобьет локти, порвет свое модное платье из одних шнурков. Она просит, чтоб я к ней вернулся. Она будет хорошая как никогда, даже еще лучше, еще вернее. Я говорю: сколько раз тебе повторять, тебе что, два раза объяснять надо: я больше не хочу с тобой быть никогда больше, и одно из двух: или ты сейчас же с меня слазишь, или я сделаю это сам. Она говорит, что меня любила. Я говорю, что тоже ее любил, что она мне всегда нравилась, хотя сначала встречалась с Лёликом, и тогда его тачка нравилась ей больше, тогда у него все было лучше, чем у меня: шузы — лучше, штаны — лучше, деньги — лучше. Я просто убить его хотел, потому что он не умел обращаться с ней по-человечески, можно даже сказать, плохо с ней обращался. А потом, хотя она была уже со мной, я все равно по-человечески с ней обращался, как с человеком и как с девушкой. Всегда был за нее. Хотя и не всегда у нас все было хорошо, я уже говорил, потому как она вечно норовила слямзить какую-нибудь тряпку в магазине, отрежет, значит, в примерочной ценник и тю-тю. Сережки, сумочки, тени там всякие. Все это в пакет, а потом в сумку. Короче, не было между нами взаимопонимания, мне даже пришлось один раз за нее отдуваться, хотя в принципе ей в основном везло, что потом позитивно отражалось на ее настроении. И еще у нее был один недостаток — она была моложе меня, что сильно напрягало моих родителей. А в остальном все пучком, она мне часто говорила, что не кого-то там любит, а лично меня и чувство ее ко мне, а не ко всем подряд.

Приходит Левый, говорит, что все знает и что Магда хуже вокзальных шалав, хуже этих ободранных шмар, которые тусуются на Варшаве Центральной. С фиолетовыми мордами, грязные. Что она хуже даже русских прошмандовок. Я все понимаю, но это уже перебор. Чтобы кто-то типа Левого говорил мне такое. И я встаю. Не будет мудила с компьютерным тиком мне тут рассказывать про мою жизнь и про мои чувства, указывать, что мне делать, а чего нет, решать, какая Магда — хорошая или плохая, потому что всю правду про Магду даже в могиле никто не докажет. Будет он мне тут решать, есть у нее совесть или нет, когда сам чисто из мести сбил Арлету на машине. Да на такое западло никто, кроме него, не способен, хотя все знают, что за фрукт эта Арлета. Поэтому я не торопясь встаю, смотрю в его дергающийся глаз, пристально так смотрю, с близкого расстояния, чтоб он понял, что почем. Он молчит и пялится изо всех сил в свое пиво. Говорит, что в последнее время в городе идет польско-русская война под бело-красным флагом. Думает, что сменил тему. Тема все та же, Левый. Я знаю, война не война, а ты ее имел еще до Лёлика, я знаю, все вы ее имели еще до меня и опять будете иметь, потому как с сегодняшнего дня она ваша, с сегодняшнего дня она пьяна и открыта круглосуточно, у нее в глазах горят лампочки по 80 ватт каждая, во рту светится язык, а между ног — ночная неоновая реклама, идите и берите ее, все по очереди. Ты, Левый, в первых рядах, я ведь тебя знаю как облупленного, тебе надо все самое свеженькое, потому как тебе по жизни положено все лучшее, самые сливки, чаек с лимоном, бифштекс с кровью, компьютер — самый навороченный, клавиатура — самая крутая и золотой мобильник на золотой цепочке, вот и бери Магду, потому что она — самая лучшая, потому что у нее золотое сердце. У нее золотое сердце, она положит тебе руку на голову и скажет, чего хочет. У нее золотое сердце, она получит все, чего захочет, но так, что даже когда ты платишь, то чувствуешь себя, как будто просишь у нее в долг. Чувствуешь себя, блин, как последний должник в ломбарде. У нее золотое сердце, она нежная и романтическая, например любит животных и часто говорит, что хотела бы завести разных животных, потому что ей нравится рассматривать хомячков в аквариумах. Может, потом ей даже ребеночка захочется, только чтоб сразу был пятилетний, чтобы родился в возрасте пяти лет и уже больше не рос. И имя чтоб было соответствующее. Клаудиа, Максик, Алекс. Маленький ребеночек, пятилетний, а ей чтоб всегда оставалось семнадцать, и тогда она в этом своем платье из одних шнурков на высоких каблуках будет водить его за ручку по улице. Будет носить его в своей сумочке вместе с помадой. Будет ходить с ним на дискотеки. Туда придут разные газеты и будут фотографировать ее волосы, чтоб видно было, какие они сверкающие и блестящие, а ребенок рядом некрасивый, потому что от тебя, Левый, он сразу родится со сломанным носом и компьютерным тиком, с самого рождения урод, с самого рождения ублюдок, потому что от тебя, а значит, ублюдок по наследству. Потому что ты не можешь с Магдой по-хорошему, не можешь сделать ее счастливой. Отдать всего себя. Вместо того чтобы показать ей весь мир, покажешь только эти свои компьютерные игры, кровь, страдания и боль. А она не для этого создана, она создана для тонкого обращения.