Неверные союзники, ненадежный мир

Но продвигаясь на север, он не мог упускать из вида потенциального противника на правом фланге — язигов с венгерской равнины — глубокого кармана между Дунаем, который в этом месте резко поворачивает на юг, и Тисой, также текущей в меридиональном направлении и впадающей в Дунай в самой южной точке этого отрезка. Язиги были сарматским племенем, поселенным здесь по ошибочному расчету Тиберия: он хотел сделать оседлой эту западную ветвь иранского племени, оторвавшуюся от своего восточного корня и кочевавшую в области Понта. На дунайской границе за язигами — ненадежными союзниками римлян — день и ночь следили паннонские легионы, с севера язиги граничили с квадами, жившими на другом берегу Грана, на востоке с даками, обитавшими за Тисой. Но теперь дакам серьезно грозило движение германских завоевателей, которых, как мы видели, несколько лет назад, в свою очередь, вытеснили с устья Вислы гепиды: вандалов, временно двинувшихся на юго-восток, гоня перед собой костобоков. Перед легатом Корнелием Климентом, сменившим Клавдия Фронтона, оказалось вандальское племя астингов. История, рассказанная Дионом Кассием, как нельзя лучше иллюстрирует запутанную ситуацию в уже «балканизированной» Европе, которую Рим смог взять под контроль уже гораздо позже, превратившись в Византию и утратив свою душу. «Астинги со всеми семьями вторглись в провинцию Дакия, надеясь за свой союз получить деньги и землю. Не получив удовлетворения, они оставили жен и детей под покровительством Климента и отправились силой захватить земли костобоков. Но, победив этот народ, они продолжали грабить Дакию. Вандалы-лакринги, пришедшие раньше них, испугались, как бы Климент их не выслал за то, что они пользуются грабежами астингов, и неожиданно на них напали. Тогда астинги с миром пришли опять к римлянам, и Марк Аврелий устроил им поселения при условии, что они будут сражаться с его врагами. Отчасти они исполнили это обещание». Понятно, что Марк Аврелий при всем желании не мог держать под контролем такую запутанную ситуацию, чреватую наследственными спорами в Центральной и Восточной Европе вплоть до сего дня. Другое дело — решить, вышел ли он из положения благоразумно или своими ошибками усугубил его. В тот момент (в 174 году) до него дошла весть, что язиги хотят нарушить нейтралитет, и он боялся, как бы они не ударили ему в тыл, когда перед ним еще были маркоманы.

Поэтому император усилил давление на маркоманов, поодиночке отрывая от них соседей и союзников: первая коалиция германцев наконец рухнула. Маркоманы запросили мира. Условия для них были тяжелее, чем для квадов: им запретили селиться в семикилометровой полосе от Дуная, а торговать им дозволялось лишь в определенные дни в определенных местах. Маркоманам вменялось в обязанность вернуть уведенных в плен паннонцев и большую добычу, взятую у граждан империи. Провинциальные власти раздали возвращенную добычу, а паннонцы вернулись во фригийских колпаках, но этот символ свободы оказался чуть ли не издевательским: они получили только ограниченное право гражданства. Видно, сограждане никогда не доверяли побывавшим в оккупации… Маркоманы желали жить на римских землях — им дали земли, а вернее, поселили, явно насильно, в Дакии, в Паннонии и даже в Северной Италии, куда они приходили за землей лет пять назад, в окрестностях Равенны. «Но они взбунтовались, — сообщает Дион Кассий, — и дошли до того, что чуть не захватили город. Поэтому Марк Аврелий больше не допускал варваров на землю Италии и выслал даже тех, кого поселил там ранее». Стало быть, политика ассимиляции удавалась еще хуже, чем политика оттеснения.

Язиги тоже послали послов к Марку Аврелию, но от них он решил добиваться безоговорочной капитуляции. Чтобы оправдать тяготы, которых он требовал от войска, и непопулярную в Риме войну, ему надо было к титулу Германика добавить титул Сарматика. Поэтому началась новая кампания, которая принесла не только новые жертвы, но и новые повышения. Прежде всего, ставка главного командования была перенесена из Карнунта в Сирмий на юге Паннонии (ныне Митровица), на Саве, в нескольких километрах от того места, где, приняв ее, широко разливается Дунай. За императором последовал двор. Дворец в Сирмии с его службами и канцеляриями перестроили. Туда же прибыла императрица Фаустина со всей свитой. После четырехлетней разлуки императорская чета вновь соединилась и зажила семейной жизнью — очевидно, в глубине Паннонии было безопаснее, чем на Дунае. Император находился уже не на передовой. Он увидел младшую дочку, четырехлетнюю Вибию Сабину. Вторая дочь Анния Галерия уже была там вместе с мужем Клавдием Севером, а старшая, Луцилла, сохранившая пожизненный статус императрицы, — вместе со своим принцем-консортом, неприметным и всемогущим Клавдием Помпеяном.

Преторы и легионеры 2-го Вспомогательного легиона объявили Фаустину «Матерью лагерей». Это был знак успокоения умов и сердец. Но жизнь императора, видимо, была не так спокойна: с трудом приспособившись к континентальному климату и воинской жизни, он был вынужден вновь менять привычки, в словенском городке вернуться в мир палатинских интриг. Не тогда ли были написаны самые мрачные из «Размышлений»? Взять хотя бы такую разочарованную запись: «Где живешь, там можно счастливо жить. А живешь при дворе, значит можно счастливо жить при дворе» (V, 16). Силлогизм служит примирению с действительностью. Сирмийский период, продлившийся всего год, оказался неспокойным. Капитолин говорит об упадке духа из-за потерь в войсках: «Друзья его, обеспокоенные этими потерями, уговаривали его вернуться в Рим, но он не послушал их советов». Упрям он был от природы, но такова же была и логика этой войны с ее бесконечным «еще чуть-чуть и победа».

Фаустина, конечно, приехала в Сирмий не потому, что соскучилась по мирной семейной жизни. Есть предположение, что о здоровье Марка Аврелия поползли тревожные слухи. Вскоре оказалось, что правящие круги Империи вообще чувствовали себя неважно. Неужели Дунай, который «унес жизни стольких знаменитых граждан», из-за которого приходилось на всем экономить, стал центром вселенной? «Убитым трибунам Марк Аврелий велел воздвигнуть статуи на Форуме Траяна», но римским жителям от этого было не легче. Только армия от войны получила какую-то пользу: чины стали идти очень быстро. До этого римлянам вовсе не было дела. Когда Пертинакс — сын вольноотпущенника — стал сенатором и командующим армией, повторяли стих из «Умоляющих» Еврипида: «Войны несчастной следствие несчастное». Префекта претория Бассея Руфа считали совсем неотесанным. Нет сомнения, что Марку Аврелию дорого обходилось выслушивать такие порицания, что за непреклонность он платил расстройствами организма. «Военные, — пишет Дион Кассий, — требовали у него вознаграждения, в котором он им отказывал, говоря, что ему пришлось бы дать им в награду кровь их отцов и близких, а императора могут судить только боги». Он был последним цезарем, который мог безнаказанно так говорить. Так что Марк Аврелий жил на грани смертельного риска, и не только жена его об этом тревожилась.

Беспорядки по всей Империи

Как сейсмические толчки распространяются вдоль линии континентального разлома, так и отзвуки столкновений на Дунае ощущались до самых дальних пределов Империи. Связь между германской войной и смутами, о которых в это время слышно из Британии, Африки, Армении и Египта, очевидна. Перевод действующих частей очень многих легионов на Дунай, ослабление пограничных контингентов, конечно, подтолкнули локальные агрессии. В 171 году шайки непокоренных мавров пересекли Гибралтарский пролив и разбрелись по Бетике — родной провинции правящей династии. Местным ополченцам не удавалось с ними справиться. Марку Аврелию пришлось послать туда Авфидия Викторина, который с частью сил единственного на полуострове 7-го Гальбанского легиона, стоявшего на севере, в Леоне, прогнал незваных гостей. «Геркулесовы столбы» между беспокойным Рифом и сонной Андалузией еще долго оставались слабым местом Южной Европы. На другом краю Средиземноморья, в Египте, внезапно тоже возгорелся очаг смут, который был связан с явным ослаблением римского присутствия. Дело известно под именем «восстание вуколов».