Этим и занимались весной 162 года великие легаты, получившие в своих ставках близ Рейна и в Центральной Европе приказ с ударными войсками отправиться в Антиохию. Это были Клавдий Фронтон во главе 1-го легиона «Минерва» из Бонна, Антистий Адвент со 2-м вспомогательным легионом из Будапешта, Марций Вер с 5-м Македонским из Мизии. Другие, как Юлий Вер и Понтий Лелиан, уже прежде были наместниками Сирии — они участвовали в разработке плана кампании. Эти люди вошли в историю, а история избавила от забвения тех, кто выполнял скромную и честную роль защитника пограничных провинций. Наконец, было решено, что один из двух префектов претория, Фурий Викторин — человек с блестящими воинскими заслугами, сражавшийся в Британии, потом на Дунае, бывший наместником Египта, — с четырьмя своими когортами присоединится к командующему восточным походом.

И в этот момент появилась крупная политическая проблема. Марк Аврелий отправился в сенат и сообщил о намерении поручить миссию командующего Луцию Веру. Современники, очевидно, удивились меньше нашего, но требовалось обоснование. Марку Аврелию пришлось изложить свои резоны, к которым не преминули угодливо добавить еще и другие. Почему он, как верховный главнокомандующий (Imperator), не возглавил войско в самом серьезном со времен Траяна дальнем походе Рима? Разве римский император не должен был лично принять вызов Царя Царей? И действительно, ни один серьезный и заботившийся о своем престиже цезарь не упускал прежде и не упустит впредь такую возможность прославиться. Но для Марка Аврелия этот аргумент не имел никакого значения — не будем долго объяснять почему. Важнее были хорошо известные проблемы со здоровьем. Биографы говорят о них, напоминая при этом, как восхищался старший соправитель физической силой младшего. Кроме того, по их словам, Марка Аврелия беспокоили суетность и неопытность коллеги, которому, чтобы повзрослеть, необходимо было серьезное испытание. Все это давало хорошие поводы услать его с глаз долой.

Ставка главнокомандующего на Палатине

Все эти более или менее лукавые домыслы не противоречат логике, которой руководствовался Марк Аврелий. С тех пор как его допустили к делам, он мог как следует оценить реальные возможности власти, прочность ее инфраструктуры и оптимальные условия ее эффективности. Все сходилось на вершине Палатинского холма, в нескольких сотнях метров от Золотой мили на Старом Форуме, к которому вели все главные дороги Империи. Конечно, можно было ездить по ним туда и обратно, таская с собой огромный штат бюрократов и множество бумаг. Так, собственно, и поступали великие императоры, чтобы наполнить свою жизнь или просто ради дорогого удовольствия. Но Антонин и его воспитанник считали правильным работать именно там, где скапливалась масса тщательно обработанной информации, на равном удалении от всех проблем, которые следовало решить.

Руководить войсками на поле боя было делом военных, но чтобы эти войска мобилизовывать, содержать и обеспечивать тыл, не ломая жизни десятков миллионов штатских, необходимо было находиться именно в центре принятия решений. Марк Аврелий считал, что так же, как и его полководцы, участвует в войне. Позже он скажет, что именно он издалека вел и выиграл эту войну на Востоке. Траян, который сам отправился туда во главе своих легионов, вскоре оторвался от своих опорных баз. Он чуть не попал в западню в пустыне, а Рим был важнее пустыни. Правда состоит в том, что Марк Аврелий все время находился с Империей в весьма необычных отношениях: он очень добросовестно управлял ею, во все вникал, решал все ее насущные проблемы, но не трогался с места. Как он представлял себе мрачные герцинские леса, анатолийские нагорья, аравийские пустыни, какие образы видел за донесениями легатов из Британии и Палестины, докладами эдилов из Смирны, жалобами колонистов из Магриба, которые читал до рези в глазах? И неужели ему не хотелось самому все это увидеть?

А между тем, как мы знаем, большому домоседу, самому нелюбопытному из всех императоров (даже Антонин побывал проконсулом Азии) потом пришлось на долгие годы покинуть Рим. Он познакомился с дунайскими холодами и нильской жарой. За эти отлучки его, правда, упрекали, и они оказали дурную услугу его царствованию. Вопрос, почему он так резко изменил свои привычки, мы обсудим ниже. Пока же, как видим, он уступил славу более представительному коллеге. Можно восхищаться его самоотверженностью, но можно и задаться вопросом о политических мотивах. Несомненно, решение оставаться в Риме в начале царствования, когда следовало утвердить авторитет нового принцепса, было благоразумным. Луций таким принцепсом быть не мог, зато мог стать идеальным императором для войск, руководимых одаренными полководцами: для этой показной роли достаточно было представительной внешности, а сирийских жителей он явно должен был очаровать. Итак, в тот момент Марк Аврелий правильно рассчитал разделение полномочий. Но у его рискованного решения была более глубокая причина, связанная с просчетом: он недооценивал значимость парфянского вопроса.

По-настоящему Восток его не интересовал. Для него это был источник множества бесчинств и тайных опасностей. Легенда об Александре, пленявшая воображение Помпея, Цезаря и Траяна, для Марка Аврелия была просто риторическим упражнением, а парфянские войны, которые он изучал по книгам, представлялись упражнениями стратегическими: одни наступают, другие отступают, после чего все возвращаются на свои места и нет ни победителей, ни побежденных. Единственная цель, которой можно достичь, — восстановление статус-кво. Надо только найти для этого средства — вот задача правительства вместе с сенатом. Мы уже знаем, что Марк Аврелий не собирался ничего делать ради того, «что считается почестями». Самой большой уступкой проформе было то, что он доехал с Луцием по дороге в Брундизиум — большой порт, откуда плыли на Восток, — до станции в Капуе. Римляне и италики насладились великолепным бесплатным зрелищем конных преторианцев, окружавших двух людей в пурпуре — императоров — на Священной, а потом на Аппиевой дороге. Возвращалась великая эпоха колониальных войн, славы без риска.

Сады на Оронте

Луций не торопился — очевидно, потому, что войска в Сирии еще не собрались. В конце лета он задержался в Коринфе; в Афинах его принял старый учитель Герод Аттик, который, будучи гиерофантом, посвятил его в Элевсинские мистерии. Луций удостоился этой чести вслед за Адрианом, с которым у него вообще было немало общих черт — может быть, и наследственных. Но люди предпочитали сравнивать его с Нероном, с которым он и родился в один день — восемнадцатый до январских календ[31] (15 декабря): настолько закрепилась за ним репутация неисправимого тщеславного развратника. Эта репутация сопутствовала ему и в истории; вероятно, она преувеличена и создана ради антитезы, чтобы сильнее высветить величие души Марка Аврелия. Луций был создан для удовольствий, но был не таким эстетом, как Адриан, и не так разнуздан, как Нерон. Если бы у него были дурные инстинкты, ничто бы не помешало ему удовлетворять их в обществе своих подозрительных вольноотпущенников, которые, как потом оказалось, были способны на самое худшее. Так что в сущности он был нормальным человеком, а в его время и в его сословии это значило, что в молодости надо жить весело. Так почему он вместе со своим штабом и небольшим двором должен был отказывать себе в удовольствиях знаменитых заведений известного рода в Эфесе, Пергаме и Смирне? Приятностями зимы Луций наслаждался в Лаодикии и только в начале 163 года, через год после отъезда из Рима, добрался до Антиохии, где уже нечего было бояться.

Там серьезные люди уже несколько месяцев как взяли положение в свои руки. Понтий Лелиан сразу по прибытии занялся серьезной задачей реорганизовать потрепанные и деморализованные сирийские легионы и восстановить в них дисциплину. Помощником ему стал блестящий офицер, которого он отыскал на месте. Отличное знание местности и ее жителей сделали этого человека главным действующим лицом парфянской войны. Его звали Авидий Кассий, ему было сорок лет и родился он в Кирре, в материковой части Сирии, где находились значительные владения его родителей. Знаменитый ритор, Гелиодор, отец Кассия, друживший с Адрианом и ставший начальником его греческой канцелярии, принадлежал к сословию всадников и завершил карьеру в должности префекта Египта. Сам Авидий Кассий получил сенаторский сан, затем консульство и командовал одним из сирийских легионов (3-м Галльским), где имел репутацию весьма энергичного начальника. Его считали даже жестоким — он, не колеблясь, отрубал ноги дезертирам, — но мы не знаем, по природе или по необходимости он был таким. Точно одно: в сирийских войсках издавна царила вольница. Фронтон оставил ее смехотворную картину: солдаты ходили из таверны в таверну с цветком за ухом, размякшие после бань, неспособные сесть на лошадь; командиры наслаждались жизнью вместе с богатыми клиентами Дафны — изысканного горного курорта в нескольких часах езды от Антиохии.