Казалось, что Антонин, сам хранивший мудрое и реалистическое представление об Империи (в его глазах она была очень большим, но в сущности управляемым так же, как и Ланувий, поместьем), не особенно заботился о практической неопытности своего наследника. Почему бы ему не вытащить племянника из комнаты, не отправить в Мавританию, где начиналась партизанская война, или в Сирию — воспрепятствовать агрессивным поползновениям парфян? С точки зрения династической стратегии это было бы логично. Разве сам Август не подверг очень ранним испытаниям своих сыновей, цезарей Луция и Гая[25]: первому доверил поход в Испанию, второму поручил возвратить престол вассальному армянскому царю, которого прогнали парфяне? Адриан также счел себя обязанным отправить цезаря Коммода, который никогда не был воином, на паннонский театр войны во главе действующих легионов. В том и другом случае задачей было дать будущим императорам военный опыт, укрепить их положение в глазах армии, а также, конечно, приготовить им триумф в Риме. Но Луций и Гай умерли в своих походах, а Коммод приехал умирать в Рим.

Держал или нет Антонин эти примеры в своем суеверном уме? Он конечно же думал, что нет никакого смысла подвергать хотя бы малейшему риску доверенного ему наследника, законность которого не нуждалась в подтверждении. Выбор мира или войны был делом государственного престижа — не столько применением, сколько демонстрацией силы. По крайней мере, уже тридцать лет — с тех пор, как Траяна сменил на престоле Адриан, — проводилась именно такая политика. Казалось, что даже враги Рима с этим смирились. Уже то, что Адриан, Антонин и Провидение выбрали Марка, подтверждало примат разума над силой и дипломатии над войной: иначе зачем вообще нужен на высшем посту молодой интеллектуал хрупкого сложения? Однако двадцать лет спустя, как мы увидим, сам Марк оценит глубину этой ошибки и своему сыну Коммоду определит — с еще меньшим успехом — прямо противоположную участь.

Безмятежное терпение Антонина

Антонин был не из тех, кто любит переламывать природу. «Все обдуманно, по порядку, и будто на досуге, невозмутимо, стройно, сильно, внутренне согласно» (I, 16). Он нисколько не торопил созревание Марка, а позволял ему жить в своем ритме, не противоречил его интеллектуальным увлечениям, хоть сам и не разделял их, никак не проявлял желания поскорее разделить со своим коллегой обязанности, которыми и самого себя не перегружал. Антонин не был столь предприимчив, как Адриан или Траян; видимо, он ввел вмешательство государства в рамки строго необходимого, особенно в том, что касалось строительства и нового законодательства. Он щедро делегировал свои полномочия, особенно двум префектам претория, побившим все рекорды чиновничьего долгожительства. Двадцать пять лет подряд Гавий Максим, человек скромного происхождения, был настоящим премьер-министром при двух императорах. «Он был так постоянен в выборе, что по семь и даже по одиннадцать лет оставлял на местах губернаторов провинций, если они хорошо справлялись с должностью». В системе, где привыкли к быстрой смене лиц на службе в отдаленных местах, для того чтобы удовлетворить как можно больше кандидатов (как и для того чтобы избежать их чрезмерной влиятельности и злоупотреблений), сроки были действительно рекордные. В общем, этот благодушный либерал скупо использовал свое всемогущество. «Ничего резкого, не говорю уж беззастенчивого или буйного, — рассказывает Марк Аврелий, — никогда не был он, что называется „весь в поту“» (I, 16).

Император, не мучившийся потом от гнева, страха или переутомления, в Риме действительно был чрезвычайной редкостью. Антонин застал на редкость мягкий исторический климат, так сказать, средиземноморское бабье лето середины II века. Этот крупный землевладелец, строивший храмы богине Кибеле, был создан, чтобы собирать урожаи поздних культур. Словом, после того как Траян вновь инвентаризировал Империю, ею можно было управлять двумя способами. Сам Траян правил активно — лично вел легионы и саперные команды на край света; вслед за ним Адриан двадцать лет хлопотал на самой большой строительной площадке, виданной в истории. Другой способ — спокойный, и Антонин затормозил так резко, что систему могло бы и занести. Но тут проявилась глубинная природа Империи: это была превосходная административная машина. Если ее хорошо завести, она могла несколько десятилетий функционировать автономно, разве что ее могли сломать внешние воздействия: военный переворот или сумасброд на Палатине.

Конечно, такие несчастные случаи прямо или косвенно были связаны с чрезмерным либерализмом и слишком большой свободой действий, допускавшейся для правителей. Однако опыт, начатый Антонином и доведенный до крайности Марком Аврелием, имел свою логику и был, по крайней мере с виду, подлинным завершением режима, установленного Августом, а также образцом для «просвещенных монархий» и «добродетельных республик» нашего века Просвещения. Для этого было довольно беспрерывного функционирования системы кооптации власти элитой, эмпирически установленной Основателем. Потом ее полвека извращала его же собственная династия, а затем Нервой и Траяном она была восстановлена в почти конституционной форме. Плиний в «Панегирике Траяну» прекрасно говорил об этом — может быть, даже слишком хорошо.

Марк и Фаустина на Палатине

30 ноября 147 года Фаустина родила на свет девочку, получившую имя Домиции Фаустины. На следующий день, 1 декабря, сенат по просьбе Антонина дал Марку Аврелию проконсульский империй. Теперь у него была равная с императором власть над войском и провинциями, и tribunicia potestas — исключительные полномочия, изобретенные Августом, чтобы пожизненно, хотя с ежегодным подтверждением, получить священную власть народных трибунов. Насколько важен был юридический трюк Основателя, станет понятно, если учесть, что он тем самым становился неприкосновенен: действующего трибуна никто, даже сенат, не мог ни наказать, ни сместить. Эта же фикция давала ему право созывать сенат, блокировать его решения, а также решения любого должностного лица[26]. В то же время сохранялись и прежние трибуны, но с меньшими полномочиями. Нет лучшего примера конституционной уловки, при помощи которой совершился переход от Республики к Империи: ведь она и полтора века спустя все еще управлялась от имени римского сената и народа.

Теперь Марк стал коллегой Антонина, соправителем императора, но не носил неделимого титула верховного понтифика и не был Августом. Поэтому мы с удивлением видим, что в тот же самый день Фаустина получила от сената титул Августы. Быть может, Антонин хотел передать ей титул покойной матери, которая по смерти была объявлена Божественной? На Палатине образовалась протокольная вакансия, которую следует заполнить? Может быть, отец, потерявший двух сыновей и дочь, перенес всю свою любовь на последнего ребенка, и его сожительнице, гречанке Лисистрате, приходилось с этим считаться? Говорили, что эта беспримерная милость поощряла гордыню, властность и независимость Фаустины в ущерб ее мужу. Но хотя эти психологические заключения опираются на древнюю и прочную традицию, они не согласуются с посмертной хвалой, которую Марк Аврелий воздал матери своих детей: «И что жена моя — сама податливость, и сколько тепла, неприхотливости» (I, 17). Прежде чем говорить о лицемерии, слепоте или по крайней мере вежливой неправде, следовало бы во всех подробностях изучить, как жила эта чета, посмотреть на их плодовитость, вынужденные разлуки, вместе перенесенные испытания, проблемы со здоровьем. Сразу же скажем, что вопрос, был ли искренен на этот счет муж и верна ли была ему жена, так и не удастся решить.

Молодая семья поселилась в императорской резиденции, так называемом Доме Тиберия, на северной стороне Палатина, над Форумом и Священной дорогой. Этот дворец был, конечно, представительнее, чем нарочито скромный дом Августа и Ливии, но не столь пышен, как дворец Домициана, закрывавший с восточной стороны овраг, в котором стоял Большой цирк (теперь он служил для официальных церемоний). У каждого императора был свой стиль, выражающий его амбиции и фантазии. Веспасиан и его сыновья, происходившие из италийских мещан, любили пустить пыль в глаза римским жителям. Они снесли Золотой дом Нерона с парком развлечений и огромным причудливым театром, выстроенным по замыслу эксцентричного режиссера, и на его месте возвели массивный нерушимый Колизей (названный в память колоссальной статуи прежнего хозяина, стоявшей там). Сменивший их Траян почти не появлялся на Палатине — он всю жизнь провел в походных шатрах. Благодаря Траяну в Риме появился большой и полезный кирпичный рынок. Для него гениальный архитектор Аполлодор Дамасский построил самый величественный из Форумов, где от императора осталась великолепная мраморная спираль в память его дакских походов. Нет доказательств и тому, что на Палатине долго задерживался испанец Адриан, плененный Грецией. Рим, как и все города Империи, украсился плодами его дерзких архитектурных замыслов: куполом Пантеона, твердыней замка Святого Ангела, — но чтобы полюбоваться столицей его космополитической мечты, надо поехать в Тиволи.