Тая, я никуда не уйду.Куда ты гонишь меня на ночь глядя? А если со мной что случится, ты будешьвиновата. Мы с Володькой твоим много лет не виделись и первое, что я подумал,когда познакомился с тобой, какая у него красивая жена. Ты красивая, Тая...
Нет, уйдёшь! — Таязавизжала так громко, что Толя вздрогнул. — И заберёшь с собой свои дурацкиедеревенские подарки, а с мужем своим я сама разберусь.
Я сейчас позвоню вмилицию, — твёрдо и громко произнёс Толя. — И тебя заберут среди ночи в кутузкуза нарушение общественного порядка. А мы с Володькой допьём остатки твоегоколлекционного коньяка.
Он юродствовал. Но делалэто во спасение Володьки. Понимал, что теперь уже деваться некуда, надо уйти изих дома победителем.
Давайте пить чай, — онстал искать по кухонным шкафчикам заварку. — Где в этом доме заварка? Или тожеколлекционная, не для простых смертных?
От Толинойнеадекватности Володя притих и со страхом смотрел, как он хлопает дверцами.Присмирела и Тая. Она опомнилась, запахнула халат, провела по спутанным волосамладонью.
Ты красивая, Тая, тыроскошная женщина, представляю тебя за рулём темно-синей Тойоты. У тебя будеттемно-синяя Тойота, потому что тебе идёт синий цвет. А Володька у тебя самыйлучший на свете муж. Он любит тебя, он как увидел тебя на приёме в посольстве,так и влюбился — на всю жизнь.
А ты знаешь, кем онаработала в посольстве? Парикмахершей. Я пришёл стричься, она меня и оболванилана всю жизнь. — Володя говорил это уже без зла, а с иронией, грустно.
Парикмахерша — этозамечательно, - подхватил Толя. - Значит, ты знаешь цену красоте. Я художник,Тая, я тоже люблю всё красивое. У вас роскошный дом, но в нём человеку...плохо. Хоромы, хоромы, а плохо. Знаешь, почему?
Почему? — вдруг спросилаона искренне.
В нём хозяйки нет.Попробуй быть хозяйкой, полюби тех, кто приходит в твой дом, а не этианглийские обои и итальянскую сантехнику. Тая, прости пеня, Тая, но когда выприедете к нам, моя Любушка испечёт пирог, а дети покажут свои пейзажи, а яугощу тебя своей фирменной, «коллекционной» «дедусёвкой», настоянной на травах.И ты поймёшь, что в моём доме хозяйка есть.
Он говорил тихо,вдохновенно, он уже не хотел унизить эту женщину. Он хотел её вразумить.Объяснить ей, что она запуталась в жизни, просмотрела в ней что-то оченьглавное. Произошла лукавая подмена ценностей и что не сам по себе евроремонтпорочен, а порочно место, отведённое ему, ремонту, в Тайной жизни. Толяпочувствовал себя здоровым, крепким, полным сил человеком рядом с немощными,озлобившимися супругами, чья любовь так и не набрала силу, не закалилась вжизненных боях, а измельчала, сошла на нет. Удивительно, но никакого униженияон уже не чувствовал. Его выгоняли на улицу, а он не ушёл. Унизился? Победил.Победил тайный гнев, Володькино самолюбие, свою гордыню.
Давайте спать. Уже оченьпоздно. Вернее, ещё очень рано.
...Тая ушла в спальню. Аони с Володькой так и остались сидеть на кухне. Но уже не говорили, а толькопили коньяк и смотрели, как серебрится московский рассвет в притихшем к утрунебе.
...Тая вышла к ним смешками под глазами, невыспавшаяся и смущённая.
Ты, Толя, меня прости,за вчерашнее.
— За сегодняшнее, —вставил Володя и они засмеялись.
И он ушёл из ихроскошного дома и в маршрутке прикатил ко мне, невспавшийся и счастливый.
Кофе не помог ему. Черезпару минут Толя уже вырубился и крепко спал на моём старом диване здоровым сномничего не задолжавшего прошедшему дню человека.
ТИХИЙ ЧАС ДЛЯ АНГЕЛА
Платье висело в шкафу,вернее, даже не висело, а «стояло» навытяжку, каждой своей отутюженнойскладочкой проявляя готовность рвануть из тесного шкафа навстречу долгожданномупразднику. Оно и куплено было к случаю. К встрече однокашников, выпускниковвторого медицинского института. Несколько лет не ходила Надежда Тимофеева наэти встречи — не складывалось. А тут решила: пойду. Если, конечно, ничего непомешает... Она знала, что может помешать, но гнала от себя чёрные мысли. Иплатье купила этим чёрным мыслям - назло. Назло чёрным мыслям белое платье. Имысли отступили как будто, и праздник уже совсем приблизился к еёистосковавшемуся в буднях сердцу. А в самый канун встречи позвонили. Ужепротягивая руку к телефонной трубке, она знала, что услышит. И услышала:
- Это дежурная сестра.Настенька умерла. Родителям уже сообщили.
Она отключила телефон,накинула на дверь цепочку и - заплакала. Нет, сначала ещё несколько минутпродержалась, пока заталкивала своё белое платье, уже приготовленное дляторжества, обратно в шкаф. Заталкивала торопливо, подальше от глаз, между серымповседневным костюмом и давно вышедшим из моды, но почти новым плащом. Теперьона его уже никогда не наденет, это платье. Отныне смерть Настеньки впечаталасьв него, в его белый цвет. Как ругала её потом и, наверное, была права, давняяподруга по институту:
- Ну ты даёшь! Ты жеврач, да ещё какой, гематолог, у тебя работа такая: спасать тех, кого можно, акого нельзя... Кого нельзя спасти, Надежда! Ты же знала, что этот ребёнокобречён, знала же, знала! Это, если хочешь, непрофессионально. Ты очень хорошийврач, это все говорят, но ты должна, обязана отделять себя от работы. Если тыбудешь оплакивать каждую в твоей жизни Настеньку, загнёшься. В кои-то векисобрались, так весело было, разошлись уже под утро, ты много потеряла. Знай: натебя все обиделись, обещала прийти и не пришла.
Она слушала, как кричалав телефон взбудораженная её вероломством однокурсница, и соглашалась с ней. Да,так нельзя, да, она детский гематолог, и в её практике такие случаи неизбежны,да, она загнётся, если будет оплакивать каждого умершего в отделении ребёнка,да, это непрофессионально, да, да, да... Но она не может по-другому. Пробовала,убеждала себя, а кончалось всегда одинаково: пузырьком с валерьянкой, головнойболью, пустотой в душе, а ещё злостью на себя, что вот уже сколько лет, а онане может привыкнуть...
Столько лет... Детскийгематолог Надежда Константиновна Тимофеева пришла в московскую Морозовскуюбольницу пятнадцать лет назад. Полная сил, энергии, желания помочь страждущимдетям. А дети смотрели на нее грустными глазами, поворачивали свои бледныеличики к окошку, за которым буйствовала жизнь, и — молчали. Дети вообще восновной молчат, если тяжело больны. Она приносила им альбомы с красками.Рисуйте! Рисовали. Но в рисунках тех совсем не было ярких красок. Дети боялисьяркого, как боятся солнечного света привыкшие к темноте. Здесь, в казённыхстенах, на простынях со штампами Морозовской больницы, с окном, из котороговиден один только однообразный пейзаж, и жили её Настеньки, Славики, ее Ванечкии Машеньки. Совсем маленькие звали её тетей, постарше — тетей Надей, аразумненькие — Надеждой Константиновной. Они лежали, бывало, подолгу, а когдасостояние острого лейкоза удавалось снять, их выписывали домой, а место впалате с начищенным до зеркального блеска кафелем занимали другие дети. А те,домашние, звонили. Ниточка не обрывалась, она просто становилась длиннее. ИНадежда, как опытный диспетчер, владела ситуацией детских забав, приключений,открытий мира, шалостей и обид. Она регулировала это движение детской жизни,руководила им, вглядывалась в него и жила им. Тогда еще светлокудрому Руслануоставалось жить полгода...
Всё складывалось хорошо.Закончен институт. Есть любимая работа, замужество. А вот и главное событие:маленькая точка под сердцем, способная изменить её жизнь, определить в нейособый, великий, материнский смысл. Удивительно: один ребенок из небытияготовится к встрече с жизнью, другой, вкусив крошечный, всего-то в пять лет.кусочек этой жизни, готовился уйти в небытие. Совсем немного оставалось одному,и совсем немного другому.
Она зашла утром в палатук Руслану, привычно достала из-под одеяла его ладошку, нащупала пульс. Но,взглянув на мальчика, поняла: до вечера не доживет. Через два часа нагромыхающей каталке накрытое простыней тело увезли в анатомичку. Это был первыйумерший в её отделении. А под сердцем бился и заявлял свои права тоже — первый.Наутро он испугался Надиной беды и раздумал встречаться с жизнью. Пожилаяакушерка только руками развела: