Показательно и то, что во многих вариантах купальских песен венчание брата и сестры происходит в воскресенье — в день, посвященный богу солнца. С другой стороны, в тех вариантах мифа, где брат убивает сестру, он это делает опять-таки в воскресенье:

Тем не менее временная приуроченность как венчания Ивана и Марьи, так и убийства братом сестры в более поздних вариантах развития данного сюжета подчеркивает их непосредственную связь с дневным светилом. Наконец, сама календарная приуроченность исполнения песен об инцесте именно к моменту летнего солнцестояния опять-таки наводит на мысль о некой связи этих персонажей купальских песен с божественным прародителем славян. Весьма показательно, что эта приуроченность не ограничивается восточнославянским ареалом. Как отмечает Т.А. Агапкина, песню о Бабе Марте и ее братьях в Сербии девушки пели в ночь на Иванов день, что вновь указывает на календарную приуроченность к летнему солнцестоянию исполнения песен об инцесте. Аналогичным образом и словенцы исполняли баллады об инцесте именно в Иванов день. Таким образом, мы видим, что после возникновения у наших предков мифа о своем происхождении от Дажьбога гораздо более древний «растительный» миф о происхождении человечества оказался включенным в контекст нового солнечного мифа, а его главные персонажи приобрели солярные черты.

Немалый интерес представляет и имя пытавшейся соблазнить брата сестры в большинстве восточнославянских купальских песен— Марья. Многие исследователи, в том числе и В.В. Иванов и В.Н. Топоров, видят в нем намек на связь носившего его персонажа с водой и смертью: «Поэтому можно предположить, что в Марье русских и других славянских купальских песен отражен прототип, связанный со смертью (и водой-морем) и выраженный соответствующей формой (тег-, тог-), а в Иване — прототип близнеца, связанного с жизнью и огнем»[581]. Поскольку, как подчеркивал еще А.Н. Афанасьев, в русских сказках встречается персонаж Марья-Моревна, т. е. дочь моря, соотношение сестры с водной стихией выглядит весьма правдоподобно. Как было показано во второй части данного исследования, ассоциация между водой и женским началом весьма архаична и восходит к эпохе матриархата. О весьма ранней связи Марьи с водной стихией говорят и индоевропейские параллели, поскольку в Индии сестра Ямы Ями стала впоследствии почитаться в качестве богини священной реки Ямуны (современная р. Джамна). Не является странным и ее связь со смертью, что подтверждается как этимологическими параллелями (лат. mors — «смерть», русск. смерть, умереть, мор, морить и т. п.), так и тем соображением, что в славянской традиции, особенно на заключительном этапе развития интересующего нас мифа, в от отличии от индийской, первым умершим становится не брат, а сестра. Подтверждает подобное сопоставление и название купальского дерева на Украине: «Важное место в купальской обрядности украинцев занимало обрядовое дерево, оно было центром, вокруг которого совершались основные действа. (…) Купальское дерево на Украине называли Мораной (Мареной, Марой), т. е. именем древнеславянского мифологического персонажа, олицетворявшего смерть, зиму. Из восточнославянских народов это имя сохранили только украинцы, но в применении уже к летнему обряду (вероятно, по аналогии, потому что дерево уничтожали так же, как поляки и чехи уничтожали Морану; у украинцев этот обряд проводов зимы не сохранился). Называли дерево и именем праздника Купало, Купайло, Купайлица, а в западных областях, на Волынщине, называли его и гiльце по аналогии с украшенным свадебным деревом и венком»[582]. Как видим, на Украине образ Мораны оказывался одновременно связан как со смертью, так и со свадебным символом. Взаимная связь воды, смерти и символизировавшего любовь брата и сестры цветка прослеживается и в отдельных русских обрядах, приуроченных к празднику летнего солнцестояния: «В д. Пчела (Киришский район Ленинградской области) еще в 1970 г. говорили, что девушки в Иванов день купались с цветком иван-да-марья, если цветок тонул, это предвещало смерть»[583].

Однако вода и смерть были не единственными ассоциациями, которые порождало имя сестры в купальских песнях. С не меньшим основанием Марью можно соотнести с марой или морой, которая в западнославянской и южнославянской мифологии (серб, мора, морава, пол. zmora, тоrа, таrа, хорв. тоrа) является персонажем, который душит и мучит ночью спящего человека (ср. макед. мора — «кошмар, страшный сон»)[584]. Так, например, в Сербии и Черногории морой назывался дух, вылетавший из ведьмы в виде мотылька и по ночам давивший людей. О том, что подобный персонаж некогда присутствовал и в восточнославянской мифологии, красноречиво говорят как з. — бел. мара с аналогичным значением, так и русские кикимора или шишимора, а также известные на Руси как мары, марухи — маленькие вредоносные существа женского пола. «Очевидно, — писал еще в XIX в. А.Н. Афанасьев, — что в марах или кикиморах олицетворены души усопших («мор» — смерть, чума, «мар» — сон, «мара» — призрак, «мары» — носилки для мертвых)…»[585] О том, что данное понятие имеет не только общеславянские, но и общеиндоевропейские корни, говорят такие слова, как нем. Nachtmar, англ. night-mare, фр. cauche-mare — «кошмар, привидение», а также буддийское божество Мара, чье имя буквально означает «убивающий», «уничтожающий», которое персонифицирует зло и все то, что приводит к смерти живые существа. Лишь одержав духовную победу над Марой и его тремя дочерьми, олицетворявшими сексуальные страсти, Будда Шакьямуни смог достичь просветления, и с тех пор в буддийской традиции данный персонаж стремится создать препятствия стремящимся к просветлению бодхисатвам. Хотя в народной мифологии Мара считается реально существующим божеством, в философском буддизме он рассматривается как отражение негативных сторон человеческой психики[586]. Следует отметить, что в древнерусском языке слово мара означало «потерю сознания» и в ряде случаев также использовалось в контексте сексуальных желаний: «Напущеная мара пьрвозданому прообразующи похотѣнье любвъное моужа, егда въжядаеть на чада и обоумаряеть чадородьными раслабляемъ»[587]. Как отмечает В.И. Даль, еще в XIX в. слово мара в русском языке значило «блазнь, морок, морока, наваждение, обаяние; греза, мечта; призрак, привидение, обман чувств и самый призрак»[588], а в отдельных диалектах обозначал «домового». Сходные явления это слово выражало и в других славянских языках: укр. мара — «призрак, привидение», словен. maren — «ничтожный, тщетный», чеш. mariti — «губить, тратить, расстраивать, разбивать (надежды)», польск. mare «сновидение, призрак», marny «бренный, напрасный».