Кроме моей матери, матери Люси и нескольких редких исключений, все остальные матери говорили по-французски с акцентом.

После диктанта по французскому языку наиболее часто произносимыми фразами были: «На каком языке ты говоришь дома?» — и: «Нужно сказать твоим родителям, чтобы они говорили с тобой по-французски». Над этой фразой смеялись в школьном дворе. Смеялись потому, что представляли себе матерей, пытающихся говорить по-французски. Для некоторых учеников лучше было забыть об этой идее. Если бы матери учеников коллежа Морель должны были обучать французскому языку своих детей, многие из них не смогли бы закончить даже начальной школы.

«Квартал Круа-Русс стал очень дорогим». Больше никто не шатается по площади Морель. Они переименовали коллеж: теперь он называется коллеж Франсуа Трюффо.

— Вы были знакомы? — спрашивает меня Жози, возвратившись в наш «клуб четырех кресел».

— Нет.

— Странно, он говорит, что жил рядом с местом, где находится мой загородный дом. Это совсем маленькая деревушка. Я его никогда не видела…

В течение последующих двух часов я сожалела о том, что съела сэндвич. Тошнота не покинула меня. Я сидела против движения поезда. Сказала Жози, что у меня наверняка гастрит. Муж Жози съел три сэндвича. «У него нет гастрита, это точно», — подумала я.

Он тоже сидел против движения поезда и, казалось, был в прекрасной форме.

~~~

Боль в желудке стойкая! Она меня не покидает. Врач, которого мы вызвали на съемочную площадку, должно быть, ошибся в диагнозе. Уже шесть дней я принимаю выписанные им лекарства. Мой желудок постоянно выворачивается наизнанку.

А теперь добавились и новые проблемы.

Я разваливаюсь.

— У тебя болит живот? — все время спрашивала меня Жози.

— Ох… — морщилась я.

Она видела, что я ничего не могу поделать с этой болью. Вчера она мне рассказала, что у одной актрисы, с которой они вместе снимались в каком-то фильме, была такая же проблема. Ее отвезли в больницу. Через час все прошло.

— В больницу?

— Это лучше, чем глотать одну за другой бесполезные таблетки.

«Через час все прошло».

Жози не из тех женщин, которые не понимают, что происходит. Она догадалась, что у меня, помимо непрекращающейся боли в желудке, еще не все в порядке с животом. К черту гордыню. Я соглашаюсь. Я признаюсь, что, кроме тошноты, у меня еще болит живот, и к этому я не могу привыкнуть. Мучениям не видно конца. Становится все хуже и хуже. У меня в животе кирпич. Нечем гордиться. Но я вынуждена подытожить именно так.

Я ничего не делаю, чтобы помочь себе?

Жози связалась с офисом киностудии. Она поговорила с какой-то дамой, рассказала ей о проблеме. Жози попросила:

— Назначьте прием на сегодняшний вечер после съемок.

Когда она вернулась, я была в своей комнатке.

— Сегодня вечером тебя примут. Мы заканчиваем съемку в семь вечера. Кто-нибудь отвезет тебя в больницу. Врач тебя ждет. Больница «Пон-Вуазен».

В машине, которая меня везет, я говорю себе, что после этого долгого съемочного дня мне бы хотелось заняться чем-либо другим, а не ехать в больницу. Даже ненадолго.

«Через час все прошло…»

Жози меня сопровождает.

— Я чувствую, что тебе будет спокойнее, если я поеду, — сказала она.

Я улыбнулась.

Она меня сопровождает. Мы едем за моим освобождением. Через час все будет в порядке. Все чудесно организовано. Я ничего не уточнила у Жози. У меня нет желания погружаться в этот вопрос.

Я не знаю, что мне будут делать в течение часа. Лишь бы меня избавили от этого кирпича! Ассистентка, которая отвечает за обеспечение нас всем необходимым во время съемок, едет с нами.

Дама из хирургического отделения встречает нас на парковке. Дама из хирургического отделения рада нас видеть. Она встречает нас очень радушно. Мы еще в гриме. Мы едва успели переодеться.

Она открывает нам какую-то палату.

— Здесь вам будет спокойнее, — говорит дама заговорщическим голосом.

И вот мы с Жози в больничной палате, за окнами виднеются горы. Нам неловко от того, что мы оказались в таком унылом месте. Кровать с рычагами. Железный шкаф. Телевизор под потолком. Стул, на него садится Жози.

Я не сажусь на кровать. Никто мне еще не сказал, что я заболела. У меня болит живот, это совсем другое дело.

Мы пытаемся перейти из этой атмосферы наваливающейся депрессии в состояние счастливого обладателя лотерейного выигрыша.

— Сцена, которую мы сняли, получилась хорошо.

Мы довольны. Персонажи получаются. Режиссер, кажется, тоже удовлетворен. Мы развеселились. Если бы не живот, все было бы чудесно.

Через час все будет в порядке.

Хирург в белом халате в сопровождении медсестры в халате светло-зеленого цвета входит в палату. Моя подруга оставляет меня одну с халатами белого и светло-зеленого цвета.

Меня просят раздеться. Я подчиняюсь.

— Ложитесь на кровать, — говорит мне хирург.

— О… Да все в порядке, — возражаю я вежливо, чтобы показать, что мне не стоит ложиться на больничную койку. Продолжаю стоять.

— Вам необходимо лечь для осмотра, — строго говорит мне хирург.

Я понимаю, что это не просто любезность с его стороны. Когда хирург в белом халате что-либо говорит, ему всегда надо подчиняться.

Я ложусь на кровать. Шорох плотной клеенки указывает мне на то, что под простынею есть подстилка. Соприкосновение с кроватью неприятно. Мне не нравится это ощущение. От одного этого прикосновения уже заболеваешь.

Хирург сосредоточен. Двумя руками он ощупывает мой живот. Ни звука, кроме шелеста клеенки под моей спиной. Мне не нравится эта тишина. Тишина палаты еще больше приближает меня к болезни.

Через час все будет в порядке. Я надеюсь. Я начинаю сомневаться. Смотрю на хирурга. Он ищет проблему. Если он будет старательно искать, то, в конце концов, обнаружит, начинаю я себя успокаивать, лежа на своей подстилке.

Если хирург решит, что у меня все в порядке, я смогу спокойно продолжить съемки. А если решит, что все плохо?

Хирург энергично ощупывает мой живот. Ай! Так мне больно! Я ничего не говорю. Я боюсь, что он решит, что я больна. Он надавливает еще сильнее. Ай! Так мне больно. Я это скрываю. Я сосредоточиваюсь на своем лице. Я боюсь показать свою боль.

Врач хмурит брови. Я серьезно начинаю сомневаться в том, что «через час все будет в порядке». Врач нажимает еще сильнее. Ну, ай же! Честное слово, он это делает нарочно? Он понял, что так мне больно. Он хочет посмотреть, до каких пор я смогу терпеть? Вот оно что! Если я не скажу «ай», он заставит меня таким образом подпрыгнуть на обе ноги.

Я не больна.

Он нажимает с одной стороны живота, давит с другой. Время от времени смотрит на мое выражение лица. С моей стороны — никакого сигнала. Я профессионально контролирую свое лицо.

Медсестра, лет двадцати пяти, стоит с другой стороны кровати. Она ждет указаний.

— Это камень, — бросает он.

А я-то думала, что целый кирпич. Я хочу пошутить. Я хочу разрядить атмосферу, которая втягивает меня в болезнь. Но сама обстановка в палате посреди гор, на кровати с клеенкой, перед железным шкафом и телевизором, подвешенным на стене, сдерживает меня.

Мужчина в белом халате натягивает резиновые перчатки. Он меня обследует способом, которому, обычно, подвергаются охотно. Белый халат признает меня больною. У молодой женщины в светло-зеленом удрученный вид. Я понемногу теряю профессиональное самообладание. Мне становится трудно управлять выражением своего лица, которое предательски говорит о том, что я скоро заплачу.

Тишина становится напряженной.

Хирург стягивает свои перчатки. Он выпрямляется. Однако продолжает опираться кулаком на кровать, как будто ставит на простыни штамп: «больна».

— Надо поставить ей клизму, — говорит он, едва повернув голову к девушке.