Володька переломил себя, говорит:

— Прости, Чижик. Покипели, и ладно. Лучше проверь меня на своем «Северке», смогу ли работать.

Я проверила. Медведь в цирке быстрей бы работал. Но я видела — Бушуй не симулирует. Он весь взмок от старательности. Ему бы не радиоключом, а молотом постукивать. Передавал хорошо, технику знал. Конечно, лучше такой радист, чем никакого…

Перед уходом Бушуй меня расцеловал.

— Еще раз прости, что обозвал мелочью. Ты хорошая деваха, это все знают.

Майор похлопал его по плечу, а потом расчувствовался и обнял:

— Я в тебя верю, Бушуй!

Володька ушел светлым днем один черт знает куда. А что было делать, надо — и пошел…

Часа через два возвратились Сагарда с Вилюем. По их словам получалась какая-то ерундовина. Немцы согнали в пустынную каменистую местность кучу народа. Там и крестьяне и военнопленные. Что-то строят, но что — понять невозможно. Ни о какой дороге речи быть не может. Группы работают на каменистых плоских уступах на разной высоте. Ни одного грузовика, никаких механизмов, лопата да кирка. На вьючных лошадях и осликах тропами доставляют фанеру, свертки брезента и рубероида, доски и слеги. Где-то корчуют кустарник, укладывают длинными скирдами, а сверху затягивают брезентом, где-то ставят что-то вроде бараков без стен и торопятся покрыть фанерой и толем, где-то красят прямо по голой скале…

Все это было очень загадочно. Сколько мы ни ломали головы, ни до чего додуматься не могли.

Майор хотел было сам ползти на ту высотку, откуда смотрели Сагарда с Вилюем, да вдруг как хлопнет себя по лбу:

— Все понятно. Отдыхайте, ребята. Чуть стемнеет, отправимся на свой пункт назначения к двум соснам. — Он даже развеселился. Говорит: — Эх вы, липовые разведчики. Думайте сами — ничего вам не скажу.

Только вечером, когда я держала связь со штабом, командир передал такую радиограмму:

— Точно, — сказали Сагарда с Вилюем. — Именно так. Декорации. Здорово вы их разгадали, товарищ майор. Это ж надо!

В штабе были довольны тем, что майор выяснил, чем занимаются на горных уступах гитлеровцы, и тем, что он послал вдогонку первой группе Владимира Бушуя. Еремейчик пропустил уже два сеанса связи, значит, дела его плохи.

Я в Крыму не бывала. Знала его по рассказам людей, видела на цветных открытках дворцы и парки. Помнила по школьным урокам, что, как и у нас на Кавказе, есть там горы, леса, сады, виноградники… Я в Крыму так и не побывала, не удалось туда съездить — за всю жизнь не осуществила эту свою мечту.

Как же не побывала, если сражалась в Крыму против фашистов? Дважды вылетала в разведку — только и всего…

Камни, глина, сосняк, кизиловый кустарник, колючий можжевельник и длинные иглы шиповника, красные его ягоды с ворсистыми семенами… Я с детских лет набивала карманы крупными ягодами, могла их на ходу, не глядя разламывать, выбрасывать ногтем семена, а кисленькую сочную кожурку с наслаждением жевать. С голодухи я даже насытиться могла шиповником.

Шиповник растет везде — и под Нальчиком, и в Крыму, и на Украине, и в Польше, да и в срединной России. Только на севере ягоды против южных помельче — мякоти мало.

Что это я о шиповнике, с какой такой стати вспомнила?

Наверно, потому вспомнила о нем и заговорила, что Крым я иначе как через колючки и занозы чувствовать не могу. И еще всем телом помню длинные сухие плети мартовских виноградников. Как мы вслепую пробирались сквозь них, как спотыкались и падали, и ругаться было нельзя — разве что тихим шепотом.

Крым меня встречал камнями, крутыми уступами, туманами, пылью взрывов. А все ж таки эту землю я всем сердцем чувствовала своей, родной.

Может быть, это лишние слова в моих воспоминаниях? Нет, лишними признать не хочу. Надо ж ощущать не только руками, ногами и животом, на котором ползала, надо и душой понимать. Душа моя в Крыму до краев была наполнена злостью. Хуже всего злилась не от царапин и ушибов, не от безмерной усталости, не от голода и жажды — хуже всего душа кипела от безрезультатности.

И майор Зубр болел тем же: неужели опять без толку, впустую, зря?..

…В ту ночь, когда мы шли на свой старый наблюдательный пункт к двум соснам на краю обрыва, нам северо-восточный ветер дул в спину. Мы от него страшное дело как мерзли, зато высохла земля — глина на виноградниках под ногами не проваливалась. Разорвались тучи, и звезды хоть немного освещали нам путь. Виноградники попадались часто, и где-то за ними мерещились дома. А может, хаты или сакли — не знаю, как они в том районе именовались и жил ли в них хоть кто-нибудь. Время от времени раздавались выстрелы. То взлетала невесть откуда ракета, то строчил пугливый автомат. Не боевая стрельба, а так — от тоски, от страха. Нам люди не встречались, и мы их не хотели бы встретить — ни чужих, ни своих. Майор Зубр на коротком привале сказал:

— Эх, ребята, только бы нам не опоздать!

Командир один понимал, что́ говорит, остальным до поры знать не полагалось. А я, хоть и считалась его помощницей, тоже пока ходила в остальных. Пусть бы даже не говорил. Видно было, как он торопится, усталый, измученный, по нашим меркам пожилой человек. Ему было под сорок. Сагарда и Вилюй между собой иначе как стариком его не называли. Полковые разведчики, они бы от души обрадовались отправиться на поимку «языка», единственно в этом видели подвиг и удачу, еще не понимали, что́ есть для нас истинная удача. Майор Зубр догадался об их мыслях и сказал:

— И не вздумайте! Нам «язык» ни к чему.

Сагарда с Вилюем за это его посчитали трусом.

Мы тропами ходить избегали, а продираясь сквозь кустарник, сильно шумели… Когда-то под Нальчиком я тоже продиралась меж зарослями кизила, но тогда была одна. Пройду немного — и остановлюсь, прислушаюсь, не ломится ли кто по моему следу. Вчетвером ходить ночью очень тревожно — каждый шумит. Допустим, я остановлюсь послушать, а ведь другие трое идут. Думаешь — вдруг не они, вдруг чужой приноровился за нами. Перекличку делать невозможно и перегукиваться тоже… Меня это беспокоило. Но вот после четырехчасового похода, когда мы приблизились к опасной зоне, майор Зубр нас собрал для такого указания:

— Сейчас опять начнется обширный кустарник. Дальше пойдем так: я впереди, а вы за мной гуськом. Далеко не отрываться… Но в этих проклятых колдобинах дистанцию выдерживать не всегда удается. Поэтому через определенный промежуток нужно, чтобы все разом остановились. Тогда будет ясно — шум, треснувшая ветка не от нас, а от чужого. Как останавливаться одновременно? Можно в уме отсчитать секунды. Шестьдесят секунд прошло — стоп, молчи, не шевелись и знай: из своих никто не шевелится. Как отмерять секунды? У вас у всех есть светящиеся часы. На них смотреть — это получится комедия, мы все зароемся носом. Я предлагаю петь в уме «Молодую гвардию». Как песня кончается — остановка. Возражения есть?

Я говорю:

— Но ведь вы, товарищ майор, не очень молодой. Может, лучше «Интернационал»?

На этом согласились. Устроили короткую спевку, чтобы все четверо взяли один ритм. Хоть пели шепотом, получилось хорошо. Потом пели молча. В голове звучит музыка, и мы идем. Вперед, все вперед. Приходилось сбегать но круче и подыматься, а все равно нас держал в ритме партийный гимн. Как только песня кончалась, останавливались и прислушивались. И снова шли, и снова пели. Но только про себя, только в уме.

Вскоре вышли к большому пустынному полю. Не виноградник и не пахотная земля, а, скорей всего, пастбище. Майор велел лечь и отдыхать пятнадцать минут. Ни о чем не думать, смотреть на звезды и этим успокаиваться. Так мы лежали, прижавшись друг к другу, и каждый старался не уснуть. Ровно через пятнадцать минут командир нас поднял.

— Имейте в виду — поле заминировано. Идите точно по моему следу.