— А где взять для питья?

— Луж много… Ничего, что мелкие. Чистая тряпочка или марля есть? Ищи лужу побольше, клади сверху тряпочку, только чтобы не тонула. Если затонет — замутишь воду. Нам-то ничего, а для Николая собирай чистую и выжимай во фляжку.

И опять он замолкает. Небритое лицо, тяжелый взгляд. Куда он смотрит, чего ждет?

— Когда связь со штабом, а, Евдокимова?

— Сеанс через час двадцать.

— Тогда вот что. Есть еще время… Ты как считаешь, могли ребята задержаться? Им-то путь был ближе, чем нам. Скорей всего, устроили привал и ненароком уснули… Вот что мы с тобой сейчас сотворим, Евдокимова. Отнесем Николая под стену кошары. Там я углядел что-то вроде навеса. Будешь с ним сидеть, понятно? Я сбегаю за нашими вещмешками, потом дам тебе часок для сна…

— Раньше поспите вы, товарищ Зубр.

— Товарищ майор, не просто Зубр. И ты обязана подтверждать, что мой приказ тобой усвоен, должна повторять. Потому как я командир десанта, а вся моя группа — ты одна… Вопросы есть?

Я смотрела, слушала. Вроде бы он шутил, горько шутил. Чувствовалось, что привык вести в бой, действовать, распоряжаться. А тут мокро, уныло и некем руководить. Одна только я, девчонка. При мне выругаться толком и то невозможно.

— Вопросы есть? — повторил он.

Я сказала, что сомневаюсь насчет ориентира:

— На карте две сосны, а в наличии одна.

— Что? Как это одна? Карта составлена по данным аэрофотосъемки. Сверху не разберешь, что сосны сросшиеся.

— Нет, товарищ командир, одно раздвоенное дерево.

Он зло посмотрел, хотел, наверно, выругаться, но махнул рукой:

— Это мы с тобой раздвоенное дерево. Будем тут торчать, пока нас не срежут пулеметным или автоматным огнем… Я выходил на кромку, другого такого места с деревьями и кошарой не существует. — Он сжал кулаки, затряс ими. — Нет, шалишь, мы с тобой не древесина, мы люди! Вооруженные люди. Мы еще дадим фрицам прикурить. Берись за плащ-палатку, по-нес-ли!

Когда мы пристроили Колю Рыжика у глинобитной стены под навесом, майор тут же побежал за нашими вещмешками, принес, развязал, заставил меня есть:

— Питайся, сержант, без этого жизни нет!

Разорвав Колину сорочку, я собрала в пустую фляжку воды для него. А мы с майором утолили жажду прямо из лужи.

Вскоре я связалась со штабом и доложила обстановку. Начальник Крымского штаба секретарь обкома товарищ Булатов призвал нас к стойкости и обещал при первой возможности выслать за Рыжиком У-2. От Еремейчика штаб радиограмм не имел. Я получила приказ упорно искать его позывные в эфире.

Пока было светло, майор, не отнимая бинокля от глаз, вглядывался вниз, туда, где должны быть подземные батареи. Там перекатывались клубы густого тумана. Только изредка виднелись острия больших камней. Майор давал бинокль и мне. Я шарила глазами по всей низине и не увидела ни малейшей приметы жизни. Берег моря, даже освободившись на минуту от тумана, казался вымершим. Можжевеловые заросли на обрыве не шевельнулись ни разу.

Майор велел мне лечь с Рыжиком, прижаться к нему, чтобы хоть немного его согреть и согреться самой. Я осторожно прилегла, но, дотронувшись даже до здоровой его руки, отпрянула:

— Товарищ командир, у него страшный жар.

Майор пожал плечами:

— Лежи, все равно лежи. Поспи хоть часок.

Сквозь сон я слышала, как наш командир уходит, приходит. Дождь сеял и сеял.

Ночью открылось небо, высыпали звезды, под утро опять все затянулось тучами, лег туман. Мы дремали с майором впеременку. Иногда один из нас отходил от лежбища немного размяться и согреться. Коля Рыжик все спал. Я не верила, что так долго можно спать. Иногда просил пить, я прижимала к его губам мокрую тряпочку, и он снова начинал храпеть. Он проспал часов восемнадцать и вдруг резко вскочил.

— Рука не болит, совсем не болит! — закричал он и расхохотался. Не имея сил держаться на ногах, сел, но продолжал улыбаться: — Честное слово, ни в плече, ни в руке боли нет.

— Есть хочешь? — спросил майор.

— Очень!

Сидеть долго Рыжик не смог. Я его кормила с кончика ножа. А он все болтал и болтал, поблескивая глазами. Прожует, проглотит кусок мяса и тут же начинает говорить:

— Мне снилось, что к нам опять ворвались фашисты, а я их гранатой, гранатой…

— Почему опять, Коля?

— Подожди, ты кто? Ах да, ты сержант Евдокимова, Чижик. Все помню. Чижик-Рыжик, где ты был… Я тебе не рассказывал? Мы жили в Ростове на улице Энгельса, мой отец был врачом, мы не успели уйти. Маму и папу увели. Я за ними побежал, эсэсовец ударил прикладом по зубам, выбил передние зубы. А я вскочил и опять побежал. Хилый и маленький. Что ты улыбаешься, я сейчас не хилый, только рука… Не двигается, но будет двигаться, правда?.. А потом маму и папу затолкали в машину, я остался один. Примкнул к подпольщикам. Нашел их и к ним примкнул. Мы писали сводки Совинформбюро. А когда в Ростов вернулись наши, я немного подремонтировался, мне вставили зубы. От мамы осталось колечко. Вставил на место выбитых зубов мост, а потом пошел и записался добровольцем, чтобы мстить этим гадам… Ты Чижик, да? А это наш Зубр? Вот видите, я в полном сознании… А где ребята? Где остальные? Цыган погиб, и я погиб… Слушай, Чижик, неужели но увидела, не поняла, каким парнем был Генка Цыган? В разведшколе самый лучший. Теперь погиб… И эти туда же — Толокно и Железка? Не скрывайте от меня…

Майор с досадой воскликнул:

— Сопли отставить! Стоните, понемножку войте, но без соплей. Разведчики не говорят о погибших, а еще неизвестно… Евдокимова, займитесь делом. Развесили уши. Больной человек болтает, а вы… Промойте рану, наложите новую повязку…

Рука у Коли Рыжика до самых кончиков пальцев опухла и покрылась красно-синими пятнами. Я нажимала — оставалась ямка. Боли действительно не было.

— Перевязывайте, — сказал майор и, резко отвернувшись, быстро ушел.

Он вернулся, когда Коля Рыжик опять впал в забытье. Встал напротив, покачал головой:

— Уж лучше бы меня, ей-богу, чем вот этого. Слышь, Евдокимова, мы разведчики, нас не хоронят и не оплакивают. Не положено и… плохая считается примета. А то погиб, погибли… Да будь ты в бреду-перебреду — молчи! — Майор сообразил, что перегнул, попробовал даже рассмеяться: — Ладно, чепуха!

— Нет, не чепуха, — отвечаю я. — Человеческие чувства не чепуха. Действует разве только грубость?

— Успокойся, Чижик, это нервы.

— У меня нервы, а у вас?

— Думаешь, если командир, нервов не должно быть?

Ночь выдалась и пасмурной и сильно ветреной, небо гудело. Похолодало. Туман отовсюду слетел. Мы навалили на Колю две наши плащ-палатки, а он все равно дрожал. И мы дрожали, застыли до косточек, охрипли и осипли. Из штаба поступило сообщение, что за нашим раненым вылетел из Кущевки У-2. Через час будет. Дрогнуло сердце. Надо ж так. Мы с дедом Тимофеем сидели в самой что ни на есть фашистской гуще, а теперь оттуда летит к нам помощь… Я поделилась с майором своими думами. Он от меня отмахнулся:

— Давай, Евдокимова, без лирики. Связь со штабом еще держишь? Тогда передай, что Петр Железка и Андрей Толокно пропали без вести.

Я передала. Меня запросили, не откликнулся ли Еремейчик, они его никак не нащупают. Отвечаю, что нет, задаю встречный вопрос, продолжать ли поиски в эфире, у меня питание на исходе. Мне приказали искать до последнего. Запасные батареи везет мне летчик.

Мы с майором старательно вслушивались в небо. Он зарядил ракетницу. Слушать из-за ветра было бесполезно, да и рано. Тогда майор уселся возле меня и заговорил. Меня обрывает за то, что вдаюсь в лирику, а самому, значит, можно. Коля метался в бреду. То просил пить, то умолял неведомую нам Настеньку пойти с ним в клуб на танцы. Он смеялся и плакал. Майор поглядывал на меня — не ударюсь ли и я в слезы. Вдруг обнял, стал добрым:

— Тебе сколько лет, дурочка ты маленькая? Исполнилось восемнадцать? Это ж надо так, восемнадцать, а ты как пичужка. Заметь, какие бывают совпадения. В тот самый год, когда ты родилась, я поступил в военное училище. Уже был женат, четыре года проработал на заводе. Я в армию, а у нас с женой родилась девчонка, назвали Женей. Как и тебя. Выходит, вы тезки, но не настоящие. Так тебе, значит, восемнадцать? И моей Женечке столько же. Но ты, можно сказать, ребенок, а моя крепкая, здоровая, уже вполне взрослая. На втором курсе педагогического института… Знаешь, Евдокимова, я тебе такой дам совет: когда родишь дочку, назови Женей. В честь своего псевдонима. Ха-ха! Эт-то будет здорово! Мы ж с тобой встретимся, обязательно встретимся после войны. Где мы с тобой встретимся, а, Евгения Ивановна? Решай…