— Как не слушаю? Конечно же слушаю! Повторите еще раз!
Адам Дудяк терпеливо повторил свой рассказ о том, как ремонтировал дом, как под кирпичным полом в подвале обнаружили они вот этот самый железный ящик, как, посоветовавшись с супругой, решили преподнести найденные старинные бумаги в дар музею.
Странный молодой человек, похоже, опять слушал вполуха, так как попросил посетителя повторить все еще раз. Адам Дудяк послушно повторил, ведь сумасшедших лучше не раздражать.
— Откуда же в вашем доме взялись документы? — удивился чокнутый. — И как они уцелели в войну?
Адам пояснил:
— А в нашем доме в войну жил один нотариус. Он еще до войны начал строить себе дом, а пока мой отец сдал ему свой. Вот он и жил. Когда пришли немцы, так всю семью нотариуса и замели, потому как жена его была еврейка. А дом уцелел, из-за посудомойки.
— Не понимаю, какой посудомойки?
— А была у нотариуса прислуга, девка из деревни, в посудомойках работала. Она и донесла немцам на жену нотариуса, так немцы эту девку не тронули, в доме нотариуса оставили. Она еще там устроила нечто вроде борделя для немцев, сама работала и подружек привлекала. Девка и в самом деле крепкая была, как репка, только вот вредная… Ну а как немцы к ней ходили, то дома не тронули, не сожгли, не разграбили, он и уцелел в войну. А девка куда-то подевалась…
— А вы не помните фамилии нотариуса?
— Как не помнить? Лагевка его фамилия. Болеслав Лагевка.
— И вы думаете — шкатулку он запрятал?
— А кто ж еще? Ясно, он. Больше в доме никто не жил. Мы весь дом ему оставили, хорошо платил, а сами угол снимали у родных. А нотариус, видать, на всякий случай, и спрятал в подвале документы — авось, хоть они уцелеют.
— Когда вы их обнаружили?
— Позавчера. Одиннадцатого, значит.
— Болеслав Лагевка, — взволнованно повторил молодой искусствовед и вынул из шкатулки снова какой-то документ. Болеслав Лагевка, по всей видимости, прямой потомок того самого нотариуса Лагевки, который сто лет назад оформлял вот эти документы, скрепленные его подписью. Внук или правнук. Документы обнаружены позавчера, одиннадцатого. Сегодня, выходит, тринадцатое. Тринадцатое, какое счастливое число!
«Выходит, сегодня тринадцатое, — одновременно подумал Адам Дудяк. — Ну, теперь понятно, почему мне так не повезло! Чертова дюжина! Вот и наткнулся в музее на этого полоумного. Смотри-ка, опять не слушает, что ему говорят, уставился в угол и плевать ему на него, Адама». А Адам как раз приступил к самому главному — спотыкаясь на каждом слове, стал говорить о том, что ему бы какую-никакую справку получить из музея… А лучше не просто справку, а что-нибудь посолиднее, благодарность что ли…
До Михала наконец дошло, что посетитель о чем-то его просит. С трудом оторвавшись от собственных радужных мыслей, он заставил себя прислушаться. Посетитель нечленораздельно бормотал что-то о горсовете, каком-то участке земли и праве первой покупки, о том, как он, Адам, трудится день и ночь не покладая рук, и отец его всю жизнь вкалывал, и дед тоже…
Кажется, Михал понял, в чем дело. Этот замечательный человек, этот честный труженик, этот бескорыстный патриот просит о такой малости! Конечно, разумеется, сию секунду, вот только прочитает, что написано на конверте со сломанными печатями: «Завещание ясновельможной пани Зофьи Больницкой, урожденной Хмелевской, составленное нотариусом Варфоломеем Лагевкой дня одиннадцатого апреля 1901 года от Рождества Христова, в день двадцать пятой годовщины побега из дому ясновельможной панны Катажины Больницкой». Надо же, такое совпадение! Именно одиннадцатого апреля произошло столько знаменательных событий! Скорее, скорее разобрать документы, досконально ознакомиться с делом Больницких! Ах, да, сначала надо избавиться от этого чудесного человека, от этого замечательного патриота.
Адам Дудяк уже потерял последнюю надежду добиться от ненормального сотрудника музея не только благодарности с печатью, но и простой справки, подтверждающей передачу в дар музею старинных документов, и в полном отчаянии еще что-то бормотал о своих патриотических чувствах, потерянном рабочем времени, жене, пославшей его в музей, и детях-отличниках. Тут музейный придурок будто очнулся и проявил бешеную энергию. Сорвавшись с места, он силой выволок Адама из реставрационной мастерской и втащил в кабинет начальства, опрометью бросился обратно в мастерскую за какими-то печатями, потом смотался туда же за бланками с грифом музея, потом выволок Адама и из кабинета начальства, выкрикивая что-то невразумительное о городском ЗАГСе. Поначалу слегка ошалевший Адам упирался, потом до него дошло, что именно выкрикивал псих — загсовская машинистка лучше всех в целом воеводстве умеет заполнять официальные бланки. Адам перестал упираться, подчинившись безумцу, и лишь выдвинул робкое предложение — может, не мчаться в ЗАГС пешком четыре километра, а подъехать туда на его, Адама, пикапе. Рациональное предложение чокнутый осознал, когда они с Адамом галопом домчались до шоссе, и они, галопом же, вернулись обратно, к упомянутому пикапу.
Черев час с делом было покончено. Беспредельно счастливый Адам Дудяк вернулся домой, прижимая к груди драгоценные свидетельства его гражданского подвига — на бланках, скрепленные всеми необходимыми печатями и подписями. Официальные документы были выдержаны в столь восторженных, пламенных тонах, что с успехом могли бы заменить и Золотой Крест Заслуги.
Оформив все необходимые документы и сердечно рас-, прощавшись с дарителем-патриотом, Михал Ольшевский вернулся в музей. Наконец он остался один на один с драгоценной находкой! Запершись на ключ, он занялся ее тщательным изучением.
Торжественно, не торопясь, стараясь продлить ни с чем не сравнимое удовольствие, молодой человек взял в руки документ, содержание которого потрясло его при беглом чтении еще в присутствии дарителя. Документ был озаглавлен: «Перечень имущества, доверенного ясновельможной пани Зофьей Больницкой нотариусу Варфоломею Лагевке с последующей передачей упомянутого имущества ее наследникам в соответствии с последней волей завещательницы, выраженной ею в завещании от 11 апреля 1901 г. от Р. X.» Начало документа сохранилось превосходно, середина же и конец — хуже, ибо написаны были на плохой бумаге, которая настолько вся пожелтела и сморщилась, что некоторые слова невозможно было разобрать.
Сразу после оглавления следовал перечень имущества — длинный список. Михала начало трясти после ознакомления с первым же пунктом «Перечня». Под п.1 значилось — «Рубли золотые в сумме 15 тысяч». «Какие нумизматические редкости могут оказаться среди этих золотых рублей!» — подумал молодой человек. Ознакомился Михал с пунктом вторым — и у него дыхание перехватило. Под п.2 стояло: «Золотая и серебряная монета, давно вышедшая из употребления, в том числе так называемые бизанты, солиды, дукаты, талеры и прочие. В количестве двух тысяч штук». Далее следовало перечисление всевозможных ценностей, в том числе и ювелирных изделий. Колотилось сердце, дрожали руки, пылали щеки и уши, а Михал читал, не в силах оторваться от захватывающего «перечня». Когда же он дошел до массивного золотого канделябра, триста лет назад приобретенного основоположником рода Больницких у некоего лютеранина, которому тот, в свою очередь, достался от предка, участника крестовых походов, Михал не выдержал — сбегал выпить водички. Запасшись на всякий случай водой, Михал продолжал читать. Дочитав до «старинного головного убора, из трехсот жемчужин изготовленного», он вынужден был остановиться и передохнуть. Выйдя из здания музея, Михал глубоко вдохнул чистый ночной воздух, постоял и вернулся к документам. Дойдя до «сервиза серебряного, выполненного золотых дел мастером из города Кракова по заказу королевы Ядвиги», он перестал читать, выпил всю запасенную воду, протер глаза, встряхнув головой, а остатками воды смочил лицо.
Продолжение «перечня» следовало на втором листе бумаги. Нехорошими словами помянув мошенника-купца, продавшего нотариусу дрянную бумагу, Михал принялся с трудом разбирать написанное, букву за буквой. Тяжелая работа утомила молодого человека, да и толку было мало. Достоверно удалось прочесть лишь информацию о портрете бабки пани Зофьи, кисти маэстро Баккарелли, написанного из чистой симпатии к упомянутой бабке.