— Доедим с горя! — сказал Карин. — Дети уносят с собой радость жизни. Требуется компенсация.

— С горя не грех и выпить! — мрачно заметил Вольф.

— Остается материализовать самогонный аппарат, и на этом наша цивилизация закончит свое развитие по восходящей линии.

«Легок на помине!» — подумала я, а Вольф усмехнулся:

— Удивительно, как это я до сих пор его не сделал!..

— На месте «машины» я не стала бы тебе помогать. Если это хоть чуточку похоже на ваш дурман…

— Если она хоть чуточку разбирается в жизни, — иронически начал Вольф, но Карин его перебил:

— Машина? Ты по-прежнему так его называешь? Это же наш дуб! Наше чудо-дерево.

— И в самом деле! — воодушевился Вольф. — Мне тоже читали в детстве про чудо-дерево. Как сейчас вижу картинку: большущий дуб вроде нашего, и на нем — чего только нет! Шапки, валенки, рукавицы, как на новогодней елке.

— И я представляю себе картинку… — задумчиво смежив веки, произнес Карин. — Одно из самых ранних скульптурных изображений Индии. Я видел его в музеях Калькутты. Мифическое дерево желания, которое дарит одежду, пищу, украшения и даже красивых девушек. В тени его сидит бог Индра с прекрасной богиней, а у подножья изображены кувшины, мешки с деньгами, раковина, из которой сыплются золотые монеты.

— В самом понятии «машина» есть что-то упрощенное, понятное любому. А у нас все сложнее. Мы даже не можем догадываться, как это происходит. И вправду — дерево желания? Колдовство? — оправдывалась я.

— Колдовство, — продолжал Карин, — но подвластное только Вольфу. Я не раз думал, в чем твой талант? Наверное, в том, чтобы, делая что угодно, быть самим собой и — и не бояться этого. Не бояться реализовать себя без остатка — в любой детали, даже в самой мелкой. И как в актерстве, где талант выдается и каждым жестом и звуком голоса, здесь важно не просто лишь вжиться в образ, а оживить! — любую реальность, любую фантазию. Не в том ли будущее искусства — слиться, наконец, с наукой? Твоим видом таланта всегда пользуется всякий настоящий художник. Эта способность вообще присуща каждому мастеру, но ее не выделяли во что-то особое, и — в массе — использовали очень робко…

— Скажи, — перебил Вольф, — там, в Калькутте… То, что ты видел в музее, — был дуб?

— Согласно легендам — баньян, но необязательно. Идея в том, что дерево большое, древнее… Мог быть и дуб.

— У славян он тоже считался священным. Они верили, что дубы были еще до сотворения мира.

— Об этом писал и Плиний, — подтвердил Карин. — Вот: «…дубы, не тронутые веками, одного возраста со Вселенной… поражают своей бессмертной судьбою, как величайшее чудо мира».

Вольф кивнул:

— Во Франции недавно еще рос дуб, в тени которого отдыхали легионы Цезаря. Две тысячи лет назад…

— Но почему все-таки — дуб? — спросила я. — И у вас, и у нас. Зачем природа обязательно должна повторяться?

— Вопрос «зачем» имело бы смысл задавать только самой природе, — ответил Карин. — Но по одному из законов математики… по закону математической биологии — природа должна повторяться. У нее просто нет другого выхода.

— Терпеть не мог всегда этой дурацкой идеи земного шовинизма? Человек — венец природы, и все разумные существа — двуногие с пятью пальцами, — фыркнул Вольф.

— А чем лучше обратная точка зрения? Все — монстры, чудовища и уроды, не похожие на землян?

— Можно и так: все земляне — монстры, чудовища и уроды, не похожие на неземлян, — парировал Вольф. — Вот тебе и общий знаменатель.

«Кристаллы высохшей соли на бесплодной степной земле. Листья папоротника у реки. Узор инея на окне… — думала я. — Все похоже».

— Все построено по близкому структурному принципу! — доказывал Карин. — Математически подсчитано число различных биологических видов, которые в принципе могут существовать во Вселенной. Законы природы допускают существование двух миров, двух биологии, содержащих общие виды. Математики давно вычислили, что вариант, когда две биологии совпадают хотя бы в одном из видов, достоверен.

— Вот так и у нас! — воскликнула я. — Мы сами или, хотя бы, наш дуб… Древний-древний навязчивый символ… учебников биологии. Символ эволюции, давший начало всему живому.

— Древние греки, — сказал Карин, — тоже думали, что дуб появился на земле раньше других деревьев, дав людям первую пищу…

— Правы были ваши древние греки, — согласилась я. — Но лепешки давно стынут… Пойдемте завтракать в мастерскую… — попросила, вспомнив о своем помощнике. — Без Жэки не хочется есть на кухне.

— Еще одно такое горькое воспоминание — и записываюсь в детоненавистники! — серьезным тоном заявил Вольф.

Я вручила ему блюдо с лепешками, Карину дала в руки термос, а сама задержалась у холодильника, отыскивая зайчатину.

Когда я зашла в мастерскую Карина, служившую нам теперь и столовой и гостиной — не менее изысканную, чем уголки Версаля, как авторитетно заверял нас Вольф, — меня ослепило утро за окнами, такое солнечное и белоснежное, словно мир обновился за эту ночь. Я зажмурила глаза от яркого света и застыла на скользком, сияющем, точно зеркало, паркете, не решаясь сделать ни шага вперед.

— А может быть, сегодня Новый год? — таинственно прошептал Карин, одной рукой принимая тарелку с мясом, а другую галантно подавая мне. — Не зря мы вспомнили о новогодней елке.

Я с опаскою переставила ногу — так пробуют ступить на лед… и поскользнулась.

— Осторожно! — подхватил меня Карин. — Здесь, мадам, видите ли, все непросто. Готов быть вашим поводырем в этом мире. Даже был бы рад, ослепи он вас сиянием своих красок! Чтобы впредь не удавалось отделять меня от Вольфа…

— Я вижу, — мрачно заметил Вольф, — что отсутствие нашего Жэки не только не записало некоторых в детоненавистники, но, напротив… Настроило на романтический лад… по отношению к еще присутствующим! Но я не против. Нет! — с хохотом подчеркнул он. — Я не против того, чтобы считать это утро новогодним! И открыть новое летоисчисление введением, наконец, некоторых перемен. — Он вырвал мою руку из руки Карина и сжал ее так, что я чуть не вскрикнула. — Новое летоисчисление!

— Первый день со дня исчезновения Жэки! — произнес Карин и три раза хлопнул в ладоши. — Браво! И когда-нибудь, изувеченные когтями старости и одиночества, мы скажем — такой-то день от исчезновения хромого.

— Прости, — сказал Вольф, заглянув мне в лицо. — Он шутит. От зависти.

Я видела, что они и вправду шутят. Они любили Жэки… И все же эти перемены в настроении мне совсем не нравились. Накрывая на стол, я чувство вала постоянную неловкую напряженность.

— Чай разлит! — сказала я им. — Лепешки стынут… — и, постаравшись улыбнуться, закрыла пробкой дымящий трехлитровый термос, чтобы настой шиповника не остыл до вечера. Ягод насушено было много, но настаивались они очень долго. Термоса хватало нам почти на сутки.

Несмотря на то, что утро было ярким и солнечным, в камине, стараниями Вольфа, уже разгорались и потрескивали дрова. Я сидела спиной к огню. В раскрытую створку окна врывался морозный запах, колебались воздушные струи. Раздвинув все шторы, мы любовались снежным девственным пейзажем в наших окнах. Можно было различить, как сверкает гранями каждая снежинка на подоконнике за морозно-прозрачным стеклом. В запорошенную невесомым пухом кормушку стучала носом ручная синица Жэки. Раскрошив кусок лепешки, Вольф сказал, что на Земле синицы раза в три меньше.

В тот день я не выходила из дому; а Вольф с Карином отправились на лыжах к дубу. На всякий случай. Для очистки совести. Ну и заодно осмотреть окрестности…

День был ясный. Но темнеть в эту пору начинало очень рано. За узорами инея в кухонном окне прямо на глазах сгущалась загадочно-волшебная синева. Наступал час, когда берется мороз и тени от сугробов быстро становятся сиреневыми и осязаемо-густыми. Я сидела у плиты, грея зябшие и в шерстяных носках ноги, и в который раз от нечего делать разогревала ужин. Одной вещи не хватало в этом уютном и удобном мире. Вещь эта была не такой уж и маловажной: в доме нашем не было ни одной книги. А с каким удовольствием я почитала бы сейчас у камина, пока в доме никого, а за окном — темно и страшно, только бревна потрескивают в тишине от мороза!.. Нехватка книг как никогда чувствовалась сейчас — ведь некому стало рассказывать мне какие-нибудь веселые или загадочные истории…