Книга «Воспоминаний» — наиболее зримое для внешнего мира проявление их союза. И в том, что физик стал таким писателем, больше других виновата его жена.

«Летом 1978 года по настоянию Люси, при некотором сопротивлении с моей стороны, ею преодоленном, я начал писать первые наброски воспоминаний» — с этих слов начинается книга Сахарова.

Тот мир, который Люся принесла в приданое, был в большой мере литературным. Дружба с одноклассником Севой Багрицким, сыном известного поэта, привела ее в литературную среду. Поэзия была важной частью ее жизни, множество стихов она знала наизусть. Ее память сохранила и стихи, которые писал Сева — первая ее любовь. Сам он погиб на фронте в начале 1942 года, 20-летним. Спустя двадцать лет Люся вместе с матерью Всеволода составили книжку из его стихов, писем и дневников.[491] Об этой маленькой книжке Сахаров сказал: «это одно из главных дел Люсиной жизни».

Писала и она сама: статьи на общественно-медицинские темы, заметки о новых книгах. А проведя около года в Ираке на кампании прививок против оспы, написала большой очерк о своих впечатлениях, опубликованный в журнале «Нева» в 1961 году.[492]

В первые же недели совместной жизни — осенью 1971-го — Люся познакомила Андрея с Булатом Окуджавой, Александром Галичем, Давидом Самойловым. Стихи этих замечательных лириков хорошо знали физики, и не по книгам:

21 мая 1971 года, когда мы с Люсей еще были на «вы», она сделала мне царский подарок — машинописный сборник песен Окуджавы, в самодельном зеленом переплете.

А осенью песни, которые распространялись по стране от магнитофона к магнитофону — «магнитиздатом», сами авторы исполняли для Сахарова:

Я немного волновался, идя к поэту [Булату Окуджаве], образ которого окружен для меня неким романтическим ореолом. Но все обошлось. Возник даже некий душевный контакт — конечно, благодаря Люсе. <> Могли я представить себе что-либо подобное еще за полгода до этого?

Вряд ли и Булат Окуджава мог тогда представить, что через двадцать лет в Центральном Доме литератора будет вручать премию имени А.Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя».

В первые же недели совместной жизни физика и медика началось их литературное сотрудничество: «Письмо Верховному Совету о свободе выбора страны проживания [в сентябре 1971 года] печатала под мою диктовку Люся, в дальнейшем это стало традицией».

Через два года — в декабре 1973-го — Сахаров написал свою первую автобиографию не для отдела кадров, а как предисловие к сборнику его выступлений, Sakharov speaks, готовившемуся в США: «Люся правила текст и давала хорошие советы».

Превращению Сахарова в писателя помогла пх первая долгая — 4-месячная — разлука осенью 1975 года.

Елена Боннэр была в Италии, где ей в сентябре сделали глазную операцию, а 9 октября стало известно, что Сахаров награжден Нобелевской премией мира. Награда отметила «бесстрашную личную приверженность к отстаиванию фундаментальных принципов мира между людьми» и «убедительность, с которой Сахаров провозгласил, что нерушимые права человека дают единственный надежный фундамент для подлинного и устойчивого международного сотрудничества».

Андрей Сахаров стал первым в истории русским лауреатом этой премии, а Елене Боннэр пришлось стать первой женщиной, представлявшей своего мужа на церемонии вручения Нобелевской премии, — его самого в Норвегию советские власти, разумеется, не пустили.

В день вручения премии, 10 декабря 1975 года, Сахаров был в Вильнюсе, где шел суд над правозащитником Сергеем Ковалевым. Вечером в доме одного из знакомых подсудимого Сахаров слушал трансляцию нобелевской церемонии из Осло:

Я слышу звук Люсиных шагов — она поднимается по ступенькам. И вот она начинает говорить. Смысл славя понимаю уже задним числом, через несколько минут. Сначала же я воспринимаю только тембр ее голоса, такого близкого и родного и одновременно как бы вознесенного в какой-то иной, торжественный и сияющий мир. Низкий, глубокий голос, какое-то мгновение звенящий от волнения!

Когда она вернулась в Москву, обнаружилось, что с обилием происшедших событий даже его отличная память не справилась. Это привело ее к мысли завести блокнот-дневник и записывать важнейшие события. Дневник — ежедневник 1977 года — начинается с ее записей даже о событиях, в которых участвовал только он. Ближе к середине появляются записи, сделанные его рукой, сначала очень краткие. А в дневнике 1978 года уже все записи — его. Так физик приобретал писательский навык.

Летом 1978 года он начал писать воспоминания:

Я считаю мемуарную литературу важной частью общечеловеческой памяти. Это одна из причин, заставивших меня взяться за эту книгу <> Другая причина — при широком интересе к моей личности очень многое из того, что пишется обо мне, о моей жизни, ее обстоятельствах, о моих близких, часто бывает весьма неточно, я стремлюсь рассказать верней.

«Весьма неточно» — это очень академическое наименование для той лжи, которая государственными средствами массовой дезинформации сообщалась соотечественникам и на экспорт. Ложь эта ограничивалась лишь фантазией ее спецавторов и направлена была прежде всего на Елену Боннэр. В своей книге Сахаров подробно рассказывает о конкретных примерах. Когда это читаешь сейчас, то порой возникает чувство, что слишком подробно, но надо помнить, что писал он это в годы горьковской ссылки, защищая самого близкого ему человека.

Хотя в КГБ прекрасно знали, что академик Сахаров стал «неуправляемым» за два года до знакомства с Еленой Боннэр, в ней видели главное препятствие для их усилий по «нейтрализации» его вредоносной деятельности. У этого их мнения были серьезные основания. Во всяком случае появление книги «Воспоминаний» без ее участия представить трудно. Она — инициатор, редактор, машинистка, одно из главных действующих лиц, главная подзащитная и, наконец, курьер-конспиратор, под носом КГБ организующая переправку рукописей на Запал.

Книга потребовала огромного труда — в ней около тысячи страниц. К тому же хранители Госбезопасности трижды похищали рукописи — многие сотни страниц, и их приходилось восстанавливать заново.

На протяжении многих лет у нас выработался определенный способ работы. Обычно я сначала устно сообщаю ей об очередном замысле; потом она читает первый ~рукописный) вариант и делает свои замечания и предложения. Дальнейший этап обсуждения — во время перепечатки рукописи, обычно очень бурный, я со многим не соглашаюсь, и мы спорим; в конце концов, я принимаю некоторые ее изменения текста, другие — отвергаю. Без меня она никогда не меняет ни одного слова в моих документах и рукописях.

Всякий, кому приходилось в муках искать форму изложения своих мыслей и чувств, мечтает о хорошем редакторе. О чутком, вдумчивом первом читателе, который поможет обнаружить неясности, двусмысленности, неуклюжести, и, не навязывая свои взгляды, поможет автору выразить себя.

Представляя себе сильный характер Елены Боннэр по ее публичным выступлениям и не догадываясь, какая непреклонность скрывалась за внешней мягкостью Сахарова, можно усомниться, что она была для него подходящим редактором, что она, хотя бы невольно, не навязывала свои взгляды. Особенно так склонны думать те, кому в сахаровских «Воспоминаниях» что-нибудь не нравится. Один из них — физик по особым поручениям Терлецкий, которому очень не понравился рассказ о том, как М.А. Леонтович спустил его с лестницы «и назвал при этом представителем древней и непочетной женской профессии».[493]

Редкое сочетание психологических качеств Сахарова помогало не очень проницательным людям считать его легко поддающимся чужому влиянию. Это забавно запечатлелось в официальном документе Объекта — в служебной характеристике Сахарова 1955 года. Отдав должное Сахарову, который, «обладая исключительной глубиной мышления», сделал «выдающиеся работы», начальство отметило и недостатки: