Перрон был почти безлюден, но ни Войков, ни его сотрудник не заметили того, что за ними пристально и настороженно следил стоявший неподалеку, за штабелем шпал, высокий губастый парень.

Парижский поезд прибыл в девять часов три минуты, точно по расписанию, и Войков, издали узнав знакомое лицо сослуживца-посла, быстро пошел ему навстречу, поздоровался и спросил:

— Как самочувствие? Может, вам что-нибудь нужно?

— Спасибо, — ответил приезжий. — Мне нужно пересесть в скорый московский поезд. Он, кажется, отходит в девять пятьдесят пять?

— Да, — сказал Войков, посмотрев на часы, — в нашем распоряжении больше сорока минут, и мы с вами успеем выпить на вокзале по стакану черного кофе.

Войков отпустил своего сотрудника, взял приезжего под руку и пошел с ним в буфет. Губастый парень — это был Борис Коверда, — держа руки в карманах, последовал за ними, потом стал ходить по перрону, не спуская глаз с дверей буфета.

В буфете Войков и проезжий посол выпили кофе и, поглядывая на часы, торопливо заговорили о том, что сейчас всех волновало, — о разрыве дипломатических отношений между Англией и Советским Союзом.

— Вряд ли грубая игра лондонских политиков принесет им пользу, — задумчиво сказал Войков. — Сами англичане, простые люди, очевидно, хорошо понимают подоплеку этого разрыва.

— Мне пора! — заторопился приезжий. — Я могу опоздать.

Они вышли из буфета и направились к скорому поезду, который стоял на девятом пути. Коверда опять последовал за ними, все ускоряя шаги. Когда Войков дошел до спального вагона и стал обходить сиявшую голубизной лужицу, Коверда вскинул маузер и выстрелил ему в спину. Войков обернулся и рывком кинулся вправо, но Коверда, сцепив зубы, все стрелял и стрелял. Закричали пассажиры в вагонах. Слабея, Войков выхватил из кармана браунинг и успел выстрелить два раза, но силы оставили его. Шатаясь, хватая руками воздух, он сделал еще несколько шагов, потом тяжело осел и упал на бок, уткнув побелевшее, искаженное страданием лицо в теплый, только что политый асфальт.

Заметив бегущих по перрону полицейских, Коверда бросил на землю маузер и поднял вверх руки. Его короткие с изгрызенными ногтями пальцы дрожали.

Тяжело раненного Войкова полицейские перенесли в отдельную комнату на вокзале. Губы его посинели, полуприкрытые, устремленные в одну точку глаза стали тускнеть. Через двадцать минут его перевезли в ближнюю больницу «Младенца Иисуса», раздели, положили на операционный стол, но он умер до начала операции, не приходя в себя. Первая пуля навылет пробила ему левое легкое, вторая размозжила кость правого плеча.

В этот же день, седьмого июня, в Ленинградский партийный клуб была брошена бомба, ранившая тридцать человек, а в разных городах Советского Союза запылали десятки подожженных диверсантами заводов и фабрик. Было ясно, что всеми этими внешне разрозненными действиями управляла чья-то одна рука.

В этот же день, перед вечером, посол Польши в СССР Станислав Патек был вызван в Народный комиссариат иностранных дел. Заместитель наркома Литвинов вручил Патеку для передачи польскому правительству твердую и резкую ноту протеста.

В ноте было написано:

«Союзное правительство только что получило короткое сообщение по телеграфу об убийстве русским монархистом полномочного представителя СССР в Польше П. Л. Войкова. Союзное правительство ставит это неслыханное злодеяние в связь с целой серией актов, направленных к разрушению дипломатического представительства СССР за границей и создающих прямую угрозу миру. Налеты на пекинское посольство СССР, осада консульства в Шанхае, полицейское нападение на торговую делегацию в Лондоне, провокационный разрыв дипломатических отношений со стороны Англии — весь этот ряд актов развязал деятельность террористических групп реакционеров, в своей бессильной и слепой ненависти к рабочему классу хватающихся за оружие политических убийств…»

В ответ правительство Польши направило в Москву ноту с выражением «сожаления и скорби по поводу поступка безумца не польской национальности» и заявило, что убийство Войкова «является индивидуальным актом».

Через неделю Чрезвычайный суд Польской республики судил убийцу советского посла. Тайные и явные сторонники Коверды пригласили для его защиты самых известных, «дорогих» адвокатов, и не только эти адвокаты, но и прокурор приложили все силы, чтобы спасти растленного девятнадцатилетнего убийцу: в длинных сентиментальных речах они называли его «жертвой красного хаоса», «мальчиком с голубиной душой», «мстителем», то есть всячески старались превратить подлый, отвратительный акт убийства в высокий подвиг. Суд приговорил Коверду к пятнадцати годам тюремного заключения.

Тело убитого посла Войкова с генеральскими почестями, в сопровождении кортежа «польского рыцарства», было доставлено к советской границе и передано для погребения в родной земле.

Об убийстве Войкова Максим Селищев узнал в тот же день, седьмого июня. И хотя в кармане его старого, видавшего виды пиджака уже лежало заявление с просьбой о возвращении в Советский Союз, он мгновенно понял, что путь на родину для него отрезан очень надолго, если не навсегда.

Теперь, когда посол Войков перестал существовать, Максим вдруг понял отрывочные намеки Крайнова, которые тот с ухмылкой бросал товарищу, понял смысл его исчезновений, встреч с есаулом Яковлевым, понял скрытую цель их долгой и тайной возни с Ковердой, этим мрачным и жалким ублюдком, выполнившим их злой замысел.

— Какие же вы все-таки сволочи! — сквозь зубы сказал Максим Крайнову. — Какие вы подлые твари! Трусливые убийцы — вот вы кто!

—^ Чего ты взбеленился? — как ни в чем не бывало сказал Крайнов. — Я не имею к этому убийству никакого отношения.

Максим медленно оделся, взял кепи.

— Прощай, Гурий, — сказал он. — На этом нашей с тобой дружбе конец. Хватит с меня! Иди своей дорогой, а я пойду своей…

В тот же вечер Максим покинул Польшу и уехал в Чехословакию. Он и сам не знал, зачем он едет туда; никто его там не ждал, никому он не был там нужен, но теперь уже ему было все равно куда ехать и как жить.

В живописном, утонувшем в зелени парков Градце Краловом Максим задержался, дня четыре бесцельно бродил по городу, прожил последние деньги. На пятый день веселый, подвыпивший чех — скотовод с ближнего хутора предложил Максиму работу: смотреть за коровами и отвозить в Градец бидоны с молоком. Максим согласился.

Запрягая тяжелых гнедых першеронов и дружелюбно поглядывая на стоявшего рядом Максима, чех счел нужным предупредить:

— Только смотри, мне нужен работник постоянный, а ты, может, так, ненадолго?

Максим бросил пиджак на загруженную бидонами телегу.

— Поехали, пан, — сказал он. — Я надолго, потому что идти мне больше некуда…

Закинув за спину старое охотничье ружье, Андрей Ставров медленно шел по полю. Впереди опустив голову, принюхиваясь к каждой норе, старательно обыскивая заросшие бурьянами межи, бежала Кузя. Стоял ясный, погожий день поздней осени. Казалось, эта теплая затяжная осень вообще не собирается уступать место зиме и покидать озаренные низким солнцем огнищанские холмы и перелески: вокруг, не тускнея, желтело жнивье, на полях держался сухой, отстоявшийся запах теплой соломы, и только к вечеру, когда на травах появлялась негустая роса, с низин тянуло влажным холодом. Уже давно взошли, дружно зазеленели, закустились озими, а на опушках тихих, словно поредевших, лесов, в однообразной щетине стареющего пырея, все еще можно было встретить лазурные, как небо, головки запоздалых васильков.

Уже дважды, вспугнутые Кузей, с громким хлопаньем крыльев срывались и тянули над жнивьем стайки разжиревших куропаток, по ложбине, совсем неподалеку, промчался заяц-русак. Андрей как будто не замечал этого. Кузя подбегала к нему, тяжело дышала, высунув розовый язык, просительно помахивала обрубком хвоста, но Андрей только досадливо ронял:

— Ладно, ладно… Ступай…

Охота почти не занимала сейчас Андрея. В последние дни мысли его были заняты другим. Месяц назад он послал Еле Солодовой большое, на двадцати страницах, письмо, в котором, как всегда, писал о своей любви, о мучительном желании видеть Елю, говорить с ней. Полные нежности и мольбы строки этого письма Андрей, подчиняясь внезапно нахлынувшему чувству обиды, прерывал грубыми намеками на то, что Еля, должно быть, веселится в городе со своими Стасиками и давно забыла «деревенского вахлака», единственного, кто ее «по-настоящему любит». Он писал о том, что скоро приедет в город, и, как счастья, просил одного — возможности увидеть Елю, чтобы еще и еще — в который раз! — сказать ей «о самом главном». Однако прошел месяц, но Андрей не получил на свое письмо никакого ответа.