Но прежние времена давно прошли. Кто узнал бы теперь Чезаре Борджиа? Разве что тот, кто часто видел его без маски и хорошо запомнил расположение шрамов на щеках — на тех самых местах, где когда-то пролегли кровавые борозды, последствие первого, но далеко не последнего припадка безумия. Но припадков не случалось давно, шрамы окончательно затянулись, и здесь не от кого было их прятать. Чезаре, чисто вымытый, хорошо пахнущий, с аккуратно подстриженными волосами и бородой, но с поблекшими, потухшими глазами, сидел перед своим шурином, королем Наваррским, и с легкой улыбкой слушал его притворные жалобы. Он был простоват, но не глуп, этот прохвост. Именно он приложил все усилия и использовал все влияние, чтобы его сестра, невзрачная маленькая Шарлотта, вышла замуж за Чезаре Борджиа. Чезаре видел жену только во время свадьбы и несколько дней после того; с тех пор минуло восемь месяцев, и он знал, что она на сносях, но сомневался, что ему суждено увидеть ее снова, как и своего первенца.

Собственно, даже тот простой факт, что он сидел сейчас здесь, а не гнил в застенках долбаного святейшества папы Юлия II, уже следовало считать подарком судьбы. Со смертью отца и потерей Романьи все отвернулись от Чезаре. Все — и бывшие союзники, и старые должники, и преданные слуги, и верные друзья… Среди последних самый жестокий удар Чезаре нанесли его приятели по Пизанскому университету, его дружки-студиозусы, Джованни Медичи и Тила Бальони. Первый откровенно заявил, что Чезаре не найдет пристанища во Флоренции. «Я и сам собираюсь стать Папой в ближайшие десять лет, — заявил он, холодно глядя на Чезаре. — Прости, но не с руки мне плевать в колодец». Его памяти о старом школярском побратимстве хватило лишь на то, чтобы позволить Чезаре убраться из города, а не выдать немедленно папскому легату. Что же до старого доброго Тилы, то этот подложил Чезаре еще большую свинью: он умер, то ли от пьяной поножовщины в каком-то трактире, то ли попросту от обжорства, вновь погрузив осиротевшую Перуджу в пучину междоусобных свар. Так что, с какой стороны ни взгляни, Чезаре больше не на кого было рассчитывать.

И единственным, кто не побоялся протянуть ему руку помощи, стал этот стареющий пьяница, жалкий король крохотной страны, которую вот уже несколько десятилетий перемалывали в жерновах своих захватнических притязаний Франция, Испания и Рим.

— Новый понтифик уже обращался к тебе? — спросил Чезаре. Еще одним достоинством шурина он считал то, что с ним всегда легко было говорить напрямик.

— А как же. Неделю назад прислал легата с требованием отдать твою голову под угрозой анафемы.

— И что ты ответил?

— А что я мог ответить? Как я могу отдать то, чего у меня нет? Твое счастье, зятек, что ты не заявился ко мне неделей раньше, а то, право слово, конфуз бы вышел!

Жан д'Альбре хохотнул и хлопнул Чезаре по плечу своей здоровенной лапищей. Прежний Чезаре Борджиа ответил бы столь же дружеским тычком в ответ, и его величество завалился бы навзничь вместе с лавкой, на которой восседал его королевский зад. Но нынешний Чезаре Борджиа, чуть пригнувшись от силы удара, блекло улыбнулся в ответ.

Он не спрашивал, как долго сможет здесь оставаться. Со дня его побега из замка Чиренья прошло ровно четыре месяца. Его сломанные ноги зажили, хотя теперь Чезаре довольно заметно прихрамывал при ходьбе, и лекари, разводя руками, говорили, что это останется с ним до конца его дней. Последствия отравления ядом оказались менее жестоки к нему — они прошли совершенно. Будь у Чезаре прежняя воля к жизни, прежняя неудержимая ярость, прежний кураж, в конце-то концов — и он смог бы снова поднять знамена с красным быком на золотом поле, смог бы призвать под них прежних и новых друзей, смог бы потребовать возвратить ему несправедливо отнятое, и сторицей возместить ущерб, нанесенный врагами его семье… Смог бы или, во всяком случае, попытался.

Но что-то ушло из него. Что — он не знал, но смутно сознавал, что оно-то и было наиболее важным. То ли неудержимое властолюбие его отца, не чуравшееся никаких сложностей и преград, то ли постоянные, раздражающие, ничем не заслуженные милости, расточаемые судьбой его брату Хуану, то ли смех Лукреции, высокий, язвительный, острый… «Что-то в нас было, и мы все потеряли. Мы, Борджиа. Неужели та проклятая женщина все же сказала правду, и дело действительно в фигурках? Неужели только они делали нас нами?» Об этом Чезаре думал долгие дни и еще более долгие ночи, лежа в постели с переломанными ногами. Когда он поднялся, мысли ушли. Ответа он так не нашел, а в пустых терзаниях не видел смысла.

— А как твоя сестра? — спросил король, когда они снова чокнулись и снова выпили — на сей раз за скорейшее сошествие его святейшества Папы Юлия в ад. — Давно ты получал от нее весточку?

— С месяц назад. У нее все хорошо. — Чезаре умолк и добавил немного тише: — Ее новый муж заботится о ней.

— Ха, — беззлобно ответил Жан. — Надеюсь, он делает это лучше, чем муж моей сестры.

Чезаре машинально откинулся назад, забыв, что сидит на ларе, у которого нет спинки. Замер с неестественно выпрямленной спиной. И спросил наконец то, что давно следовало спросить:

— Жан, ты ведь не по одной родственной любви это делаешь? Я могу чем-то отплатить тебе за помощь?

«Могу» прозвучало почти как «должен», но Чезаре не смутился. Он Борджиа, а Борджиа, если только это зависит от них, в должниках не ходят.

Белозубая ухмылка короля Наваррского подтвердила, что он попал в самую точку.

— По правде говоря, и впрямь есть одно дельце. Раз уж ты здесь… Мои бароны в последнее время совсем зажрались. Знают, сволочи, как дерут меня шавки Фердинанда на испанской границе, я вынужден был стянуть туда почти все свои войска — вот они и пользуются этим. Сильнее всех наглеет чертов Бомонт, засел в Вианском замке и посылает оттуда своих головорезов грабить моих крестьян.

Чезаре кивнул. Он проезжал мимо Вианы, когда ехал сюда, видел опустевшие деревни, горящие поля и длинные ряды мертвецов, целыми гроздьями свисавших с тополей вдоль дороги.

— Хочешь, чтобы я прижал этой гниде яйца?

— Я бы и сам управился. Да только людей у меня нет, а этот сукин сын нисколько меня не боится и только насмешничает, когда я его вызываю на бой в чистом боле. Но ты — Чезаре Борджиа. Одного твоего имени достаточно, чтобы он распушил хвост и вылез покрасоваться. Шутки ли — встретиться с самим герцогом Валентино в открытом бою!

У Чезаре дрогнуло внутри — словно там, в глубине, в трясине, что-то еще было, еще теплилось. Он непроизвольно двинул челюстью, словно конь, закусывающий удила, прежде чем сорваться в неудержимый галоп. И ему пришлось приложить усилия, чтобы не нагнуть голову, не напрячь жилы на шее… не разбудить быка.

Чезаре ни разу не прикасался к быку за прошедшие четыре месяца. И знал, что это единственная причина, по которой он все еще жив. Или, по крайней мере, в здравом рассудке.

— Посмотри на меня, Жан. Я больше не…

Король жестом отмел все, что тот собирался ему сказать.

— Все, что я вижу, Чезаре — человека, который, кажется, позабыл, кто он такой. Я рад буду встряхнуть за шкирку этого стервеца Бомонта, но и тебе не мешало бы встряхнуться, а? Что скажешь? Ты разобьешь его, а его людей помилуешь, если они перейдут на твою сторону. Я не могу сейчас дать тебе войска, но это стало бы заделом для твоей новой армии.

«Да, — в нарастающем возбуждении подумал Чезаре. — Да, и правда». С чего он взял, что Борджиа уничтожены? Только потому, что так сказала какая-то стерва, задурившая голову ему и его сестре? Лукреция, вкладывая быка в его ладонь, не этого от него ждала. Она хотела, чтобы он жил. Чтобы Борджиа жили.

«Но тогда мне придется снова его надеть», — подумал Чезаре — и тьма заволокла ему взгляд. От одной мысли. От единственного намерения. Он уже чувствовал, как холодил кожу неведомый серебристый металл под сорочкой. Холодит и одновременно жжет каленым железом.

— Я сделаю это, — сказал он, не давая себе возможности передумать. — Для тебя и для себя, Жан.