Он высадился на побережье Суссекса, как задолго до него сделали Юлий Цезарь, саксы и Вильгельм Завоеватель. И хотя самого себя он ни в коей мере не смог бы представить этим воином-завоевателем, он был счастлив уже тем, что за две недели до Рождества вернулся туда, где, как он был уверен, его с нетерпением ждали с войны.

Ледяной ветер с Пролива проник под его потрепанный плащ, когда он вскочил на коня. Он невольно чертыхнулся сквозь зубы: свежая рана в бедре острой болью отозвалась на такое обращение. Серый декабрьский день незаметно перешел в густые сумерки. Конь понурился под злым напором снежных вихрей, набросившихся на них, как только они покинули затишье внутреннего дворика.

Более благоразумный путешественник наверняка дождался бы утра, чтобы продолжать поездку. Он пересидел бы пургу в теплом уюте местной гостиницы, попивая горячий пунш и заигрывая с молоденькими горничными. Но Люсьен Кингсли Тремэйн, который провел почти два года, защищая в боях интересы Его Королевского Высочества, а потом месяц мытарств, пытаясь добраться до Англии, не позволил задержать себя ни пустяковой боли, ни слабому снегопаду.

Он возвращался домой.

Домой, к своей матери, снедаемой страхами с тех пор, как он начал готовиться к отъезду, и до последнего мига цеплявшейся за единственного сына, умоляя его забыть о присяге и не отправляться с войском Веллингтона. Но он знал, что если бы и можно было вернуться в прошлое, он все равно отправился бы сражаться за свою страну. Поступить иначе было бы для него немыслимо — это означало бы обесчестить незапятнанное имя Тремэйнов.

Однако он мог бы отнестись менее легкомысленно к горю матери: оно было так понятно. Ведь только женщины, дарующие жизнь и вынужденные хоронить своих сыновей, понимают, насколько глупо представлять войну просто приключением. На самом деле война — жестокая школа для мальчишек, ослепленных жаждой славы, и учит она лишь одному: убивать сыновей других женщин. И ему еще повезло, что он вообще вернулся домой.

Домой.

Домой, к отцу, который в то горестное утро, нежно обнимая жену, умолял ее быть храброй. Люсьен сделал тогда вид, что не заметил, как увлажнились глаза отца: он просто пожал ему руку и пробормотал несколько банальностей на прощанье, в то время как его лошадь, чувствуя нетерпение хозяина, нервно перебирала копытами, стремясь поскорее отправиться в путь.

Первое, что он сделает, поздоровавшись с матерью, это крепко обнимет своего отца и скажет ему, как горячо любит его, хотя прежде у них и не было принято нежничать. Мальчишка в Люсьене и вправду считал, что это унизительно, тогда как созревший мужчина нуждался в этом объятии, как в воздухе. Домой — к Мелани.

Его дорогой Мелани. Сильнее, чем мать и отец, тянула его домой Мелани. Сжимая друг друга в объятиях, шепча клятвы любви и верности, они не в силах были расстаться до самого утра. Его решимость поколебалась лишь на мгновение — когда они расставались в Бате, и он горько сожалел, что не успел обвенчаться с ней. Однако это было совершенно невозможно. Его призвали еще до того, как он познакомился с Мелани, и когда он получил предписание, у него оставалось время лишь на то, чтобы попрощаться с ней и навестить родителей, прежде чем подняться на борт корабля.

Но мечты о будущей жизни с Мелани жили в его сердце, мыслях и душе даже тогда, когда он валялся в жалкой лачуге в Испании с обнаженной саблей и клялся зарубить любого, кто попытается ампутировать ему ногу — хотя бы ради спасения его жизни.

И он с честью выдержал тот бой, он не вернулся к своей возлюбленной инвалидом. Однако ему пришлось заплатить за это сполна. И если после двухлетнего зрелища жестокостей он ухитрился сохранить в себе что-то от воспитанного суссекского джентльмена — все это было окончательно утрачено в той Богом забытой хибаре на окраине Альбуерры.

Люсьен не отдавал себе в этом отчета, но облик его значительно изменился. Обветренная загрубевшая кожа туго обтянула высоко поднятые скулы. По обе стороны прямого аристократического носа легли глубокие прямые складки, тянувшиеся до самых углов сжатого в строгую линию рта и становившиеся лишь глубже, если он улыбался.

Люсьен улыбался и теперь. Высокие живые изгороди защищали его от усилившихся порывов ветра. Он прислушивался к слабому хрусту замерзших листьев, устилавших каменистую дорогу, по которой осторожно шагал его конь. О, как он любил эти просторы во всех их обличьях — даже когда зима вот так неожиданно обрушивалась на побережье Суссекса, и в одно утро края луж оказывались скованными тонким ледком — на удивление розовым бутонам, все еще красовавшимся на кустах, и алым ягодам боярышника.

Ведь как бы ни бушевала сейчас непогода, он знал, что вновь придет весна. Солнечные лучи пронижут кроны деревьев и засверкают на ручейках и лепестках первоцвета и фиалок, пробудившихся от зимней спячки. И, конечно, повсюду зацветет барвинок — целые ковры барвинка, способные соперничать разве что с удивительной синевой глаз Мелани.

Мелани. Как всегда, вне зависимости от того, о чем он думал, в итоге мысли его возвращались к ней. Они поженятся этой же весной, твердо решил он, как только проснется природа. Всю жизнь он проведет с ней, чтобы любить ее, чтобы холить и лелеять ее, чтобы никогда больше не покидать ее.

Метель внезапно сменилась ледяным обжигающим ливнем. Люсьен уже миновал ряды живой изгороди и направил коня вверх по знакомому кочковатому лугу. Влажный торф заглушал стук копыт: Люсьен решил сократить путь, проехав узкой лощиной, проходившей за семейным кладбищем и служившей кратчайшей дорогой к дому. Его плащ промок насквозь, а он напряженно всматривался сквозь темноту в ту точку на горизонте, где, как он знал, находился его дом.

Рана разболелась не на шутку, хотя он старался не обращать на нее внимания: за последнее время он так свыкся с ней, что она стала как бы частью его самого, и временами он даже забывал о ней.

Но вот наконец во тьме призрачно забелели оштукатуренные стены Тремэйн-Корта и даже стали видны дымовые трубы на крыше, мансарды и маленькие изящные башенки. Хотя силы его были на исходе, Люсьен пустил коня рысью. Его глаза неотрывно смотрели вперед, слезы смешались с дождем, а мысли о том, как будет счастлива его мать, давали ему силы двигаться… скакать… приближаться с каждым шагом к дому.

Его вывел из болезненного полузабытья свет, струившийся из высоких узких окон, прорубленных в толстых стенах Тремэйн-Корта. Окна были обращены на посыпанную гравием аллею. Во тьме угадывались статуи, подобные немым стражам по обе стороны отделанного дубовыми панелями парадного входа.

Люсьен кое-как сполз с седла, колени его подломились, когда ноги коснулись скользкой земли. Он бросил коня на произвол судьбы, зная, что это изможденное животное и не подумает убежать. Затем приподнял замызганную шляпу, сам смеясь бессмысленности этого жеста, и провел рукой по спутанным волосам, надеясь придать себе приличный вид.