Подошел Анкудин, сказал угрюмо:
— Атаман,дедке плохо. Преставится скоро, поди. Подождать бы аргишить.
— Ну-ну!— сердито прикрикнул Федор. Анкудин не ответил, насупился, отвернулся.
Полез Попов в ярангу, в полог голову просунул. Со свежего воздуха душно здесь— смердит потом, прогорклым нерпичьим салом.
— Ты что ж это, дедко? — спросил строго.
— Отхожу я, атаман. Сердце стынет, ум мутится…
— Аргишить сейчас будем.
— Помираю я…
Федор молчал.Не ко времени старый додирать удумал. Сколько он еще протянет, неведомо, а промедлишь, уйдет шаман, сгинет его след в тундре, и делу тогда конец.
В самый затылок дышал жарко Анкудий, ждал.
— В шкуры завернем, к нарте привяжем.
— Не-е-ет. Мне до могилы полшага осталось. Помедли, атаман, бога для… самую малость.
— Врешь,старик!— срываясь крикнул Федор.— Дело государево! Он велел!.. Ты же рушишь!
Шолох заворочался. В свете жирника нос восковым виделся, вместо щек черные провалы, борода бурьяном грудв «закрывала.
— А что ему государь?— угрюмо сказал Анкудин.— Он скоро перед самим господом предстанет.
Дед долго кашлял, потом сказал смиренно!
— Что государь… Оно, конешно… Может, смерть подождет?
Федор повернулся, ушел.
В тот же день, когда у края земли выступили синие горы с плоскими вершинами, дед Шолох преставился. Теря погнал вперед своих олешек упредить шамана,чтобы велел тот остановить аргиш хоть на малое время.Но Рырка сказал:
— Нельзя. Духи тундры будут сердиться. Пусть таньги бросят своего мертвеца и быстро едут следом.
Федор, услышав те слова от Тери, ругнулся зло, покосился на Анкудина.
— Христианская душа все же,— неуверенно сказал тот.—Могилу бы вырыть надо…
— На мне грех,— отводя глаза в сторону, буркнул Попов. Теря тихо заплакал.
— Прощай, дедушка…
Анкудин с головы малахай скинул, перекрестился.
— Не замолится-то грех,— сказал он.— Сколько добра сделал, а его, как собаку…
— А в разэтак!..— крикнул Попов. Выхватил нож, ремни лахтачьи рассек, толкнул сухое тело старика с нарты.— Гоните! Рырка уходит! Гора… серебряная!
У самых гор маячили последние нарты из шаманьего аргиша, а с Пресного моря злая чернь заходила. Понесли олени Федора вскачь. Дымились их жаркие ноздри, в лицо из-под копыт летели комья снега, глаза застилали. След в след шли нарты Анкудина и Тери.
«Трое таньгов осталось. Только трое»,— шептал под полозьями снег. Тундра слушала этот шепот. Тундра знала, что дальше будет. Мороз к ночи становился злее, кусучее.
Еще через три дня пришли в Край Кривых Лиственниц. Больше ягеля для олешек стало, и шаман устроил долгий отдых.
После смерти Шолоха неуютно сделалось в яранге ватажников, пасмурно. Меж собой разговаривали неохотно.
Пошел Попов к Рырке.
— Долго еще до серебряной горы кочевать?
— Кто знает? Может, три перехода, может, больше.
Смотрел теперь шаман в глаза Попова открыто, своих не прятал.
— Скорее пойдем! — нетерпеливо сказал Федор.— Я дам тебе нож свой добрый, булатный. Вот.— Он вытащил из-под кукашки белый клинок.
— Не надо,— равнодушно сказал шаман.— Все мое будет.— Он на миг закрыл глаза.
Атаман отшатнулся.Мысль мелькнула страшная, как выстрел из пистоля в упор: «Обманул, Рырка!»
Зашевелились, поднялись на голове волосы. Понял: давно уже не шаман в полону, а он у него. И будто по рукам и ногам крепкими ремнями повязан. Сжал пальцы на клинке, зубы хищно ощерил.
— Посмотри вокруг,— тихо предупредил шаман.
Федор глянул: два сына Рыркиных с копьями наизготовку за спиной.
Попов обмяк, выругался, ноги подогнулись сами, сел на шкуры.
— Хитер ты,—сказал сквозь зубы.
— Да,— спокойно отозвался шаман.—Духи меня родили, только духи и обмануть могут. Ты хорошо понял меня, таньг.
Федор молчал, обдумывая споро, что делать, как из яранги живым уйти. Долго стояла тишина.
— Иди к себе,—сказал шаман,глаза его блеснули,не сумели скрыть торжества.— Иди. Тебя и твоих людей никто не тронет. Я выполню свое слово. Ты увидишь Загадочно Не тающую Гору.
Федор торопливо встал. Сыновья Рырки расступились, давая дорогу.
В ярангу вернулся проворно. Крикнул Тере:
— Беги в стадо.Кличь Аунку с каменными мужиками.
Теря, ничего не ведая,одним обликом да голосом атамановым до смерти напуганный, проворно нацепил подбитые камусом лыжи, метнулся в тундру.
Видел Федор: стоит у своей яранги Рырка, спокойно смотрит вослед Тере. Недоброе предчувствие шевельнулось,но жить хотелось и оттого в предчувствие не поверил.
Ничего не говоря Анкудину, бросился к берестяным туесам с «огненным зельем». Вместо пороху в ладони посыпался серый песок.
Завыл Федор,стал рвать на себе волосы, пряди из бороды бросал по сторонам, пена у рта от искусанных губ кровянилась.
Когда успокоился,лег на землю; тело просило тепла: костер погас, а достать кресало не было сил.
— Пропали мы, Анкудин! Видно, проклятая баба шаманья, та, что к нам заходила, «огненное зелье» все перевела!
Тот разбойно глазом блеснул. Сразу все понял. Долго ли коротко, Теря из тундры воротился. Лицо белое, глаза темнее болотной воды. Хрипло выдохнул:
— Аунку и всех каменных мужиков люди шамановы повязали да увели неведомо куда.
Атаман в ответ только застонал:
— Уймись, малой! Уймись!
Спать легли поздно. Протазаны— копья с широкими клинками о правый бок положили,чтоб сподручнее отбиваться при нужде.Чутко слушали ночь за ярангой. Тихо.Только снег от мороза ежится, скрипит громко, словно люди на деревянных ногах окрест ходят, да вдали, у стада, белые волки, что с осени за оленями увязались, воют в три голоса. Теря заснул: дышать стал глубже.
Федор тронул Анкудина.
— Что порешим?
Тот поначалу спящим прикинулся, потом сказал раздумчиво:
— Не знаю, атаман. Животы спасти пути не ведаю.
— Уходить надобно.
— Кто след укажет, кто укроет?
— Ты что, помирать решил? — спросил Попов.
— Не лайся, атаман. И хоть не любишь ты меня за язык мой, все едино одной веревкой повязаны. Я свою жизнь дешево не отдам. Только без зла тебе скажу: зазря твои посулы слушал, поверил им. Доведись все изначала — вовек бы не пошел. И не оттого,что смерти забоялся. Она меня, костлявая, по всей Руси искала, след в след ходила, пока я до реки Ковымы не добежал.— Анкудин замолчал, и Федор не торопил, ждал, что гулящий дальше скажет.— Теперь все открыть можно.Воеводе в остроге не доведешь.Убивец я. Господина своего убил. Опосля с ватагой по дорогам грабил.— Анкудин речь вел медленно, будто сам с собой разговаривал.— Вот ты рассказывал, что из простых стрельцов в дети боярские выбился. Верю. Ум у тебя есть, силушкой бог не обидел, да впридачу гордыню великую дал. Потому такие, как ты, что из грязи— да в князи,страшнее самих бояр.И дедко,и я,и те,что под крестом у Пресного моря лежат, для тебя что кочка болотная,по которой ходить удобно. Но и ты кочка для царя да бояр. Оттого они из простых отличают сильных да жадных. Чем сильнее зверь, тем преданнее он хозяину.
Слушал Федор, как темнота Анкудиновым голосом вещала, и жутко ему становилось.
— Напраслину возводишь,— сказал трудно.
— Почто так? Жизнь у меня, что у зверя лесного,— все время гонят. Оттого и смотреть научился сторожко,все примечать. Даст бог, выберемся — уйду раньше, чем ты донести на меня в остроге успеешь. А теперь слушай, какую я думу надумал…
Анкудин заворочался, сел на шкурах.
— Шаман нас не боится, знает: пути нам отсюда неведомы, а самое главное, припаса нет. Как аргишить начнем вновь, надо Тере наказать, чтоб срывался со своей нартой да бежал на полуношник к Пресному Mopю. Там до острога берегом доберется,за нас слово молвит. Терина кровь на ламутской замешана, к тундре он привычен.Полтуши оленьей в чоттагине есть— ему на нарту положим. А убежит Теря, Рырка нам зло причинить не осмелится— убоится, что казаки его отыщут. Не удастся задуманное — биться будем. Терять неча.