Стадо вперед ушло.Аунка со своими мужиками-ламутами при нем жил.С шаманьим аргишем только ватаждаки ехали.В самый конец каравана пристроились, чтобы не застали, их врасплох или еще какое зло не учинили. На остановках свою ярангу ладили поодаль от остальных. Велел Попов сторожкими быть.

Через тридцать дней кочевки, когда вот-вот должен был народиться молодой месяц,нагнала аргиш пурга. Семь дней пролежали в пологе голодные: стадо в белом разливе пропало. Дед Шолох совсем занедужил, сала медвежьего запросил, да где его отыскать? Тундра мертвая, замороженная. Хитрый шаман вел в земли неведомые.

Как-то долго Попов без сна лежал,думы всякие в голову лезли, прошлая жизнь с настоящей в одно мешалась, сердце ныло от тоски беспричинной. Потом дрема заячьим одеялом,пушистым и мягким,кутать стала.И скоро уж не различал Федор, то ли пурга воет, то ли бабий голос поет ему про далекое.

Увидел сын боярский Федор Попов Кремль Московский. Полночь давно минула. Луна белая за стену зубчатую пала,оттого тьма опустилась меж царских хоромин.Под ногами грязь комьями смерзает,снегом чуть припорошенная. Впереди думный дьяк Семен Заборовский со слюдяным фонарем дорогу освещает.

Муторно Федору, тревожно,зябко. За коей нуждой середь ночи подняли? «По государеву делу!» — только и уронил дьяк. Собрался быстро— вишневый кафтан стрелецкого покроя с оторочкой бобровой натянул, шапку со шлыком малиновым заломил вправо. Кушак шелковый с кистями из золотой бахромы повязал.

И хоть привык ничему не удивляться— шалили на Москве лихие после «медного бунта», и не раз приходилось среди ночи по государевым делам вставать,— на сей раз тревожно было.

Как из простых стрельцов в гору пошел, всегда ждал, что призовут его, потребуют на большую службу. Ждал часа урочного с дрожью. Хотел его и не хотел.И вот сердцем почуял,что пришло то время. Угадал по таинственному виду думного, по лицу его скуластому, по бровям смурым, по стуку почтительному в дверь.

И погнал от себя Федор сомнения, только торжественность в душе оставил да умиление перед великим государем.

А когда завел его дьяк в Грановитую палату,увидел Федор, что стены и пол в ней черным сукном покрыты,потом и Алексея Михайловича узрел.Сидел государь в простых одеждах на лавке, где обычно бояре сидят, вместо шапки царевой на голове скуфья. Свечи горят тускло, по лицу государеву, опухшему и усталому, желтый, мертвый свет бродит.

Поклонился Попов земно, не смея слова молвить.Царь вяло рукой махнул. Дьяк

неслышно вышел, дверь за собой притворил осторожно.

— Подойди ближе.

В три шага приблизился к государю Федор. Сердце билось в груди звонко, сильно, будто каменным сделалось.

— Ладный ты,—сказал Алексей Михайлович, закидывая вверх голову и щуря глаза.

Не понял Федор,то ли с завистью сказал, то ли с одобрением. Потому молчал.

— Позвал я тебя, сын боярский, по делу большому. Готов ли послужить?

Федор кивнул. Слова в горле застряли.

— Добро,— раздумчиво сказал царь и погладил бороду пухлой маленькой рукой.

— Вскорости пойдешь встречь солнца за Камень.В той стороне люди наши новую землицу приискивают да ясак с инородцев имут для казны. И пришла от них сказка,что ведают те инородцы, где в горах серебра лежит много. Дело твое одно — долыгаясь всякими меры проведать про то серебро и нам описать.

Глаза государя, маленькие, темные, в упор смотрят, и нет в них былой усталости. Узрел в них Федор приказ жестокий, оттого совсем сробел: мысли спутались, закружились, как вороны над церковной звонницей.

— Исполню, государь,— только к сказал.

Алексей Михайлович головой покачал, глаза потухли, опустил их долу, помолчал, подумал — совет с кем-то незримым держал.

— Пойдешь,—повторил хрипло.— Серебро зело надобно.Сам видал, что на Москве летом делалось.Руки да ноги холопьям рубили, в том жали нет. От другого туга меня берет: немчинам за ихнее серебро соболями платим,казна скудеет. Гулящие люди страх перед государем не имут,стрельцов на бунт сбивают. По всей Руси людишки в лесах хоронятся.Велел я с Казенного двора суды,кои худшие,взять и ковать из них деньги серебряные,а медные отставить.Ан все едино — проку нет.

Государь, опираясь на посох, тяжело поднялся с лавки, голос стал грозным.

— Без серебра не возвращайся, сын боярский Федор Попов. Гнев наш знаешь. Грамоту тебе завтра дьяк Семен Заборовский даст. По ней в твоей воле будет казнить и миловать. По дороге гулящих можешь привечать, в сотоварищи брать, коли пожелают с тобой к инородцам идти.Обещай прощение моим именем. И помни, — глаза царя горели,— нет ничего невозможного для государева человека. Все ты мочь должен!

— Слушаю, государь,— Федор земно поклонился.

— Не жалей живота своего! Не жалей! Послужи России! Послужи! Ты же— суть частица малая ее.Проведай про серебро! Послужи!..— свистящим шепотом говорил царь, лицо свое приблизив к лицу Федора.— Иди! — вдруг крикнул Алексей Михайлович.— Завтра остальное думный дьяк доскажет.

Федор попятился к дверям.Пришел в себя только на улице, когда двери палаты затворились, и долго пил ледяной воздух. Голова кружилась, в глазах пятна мельтешили цветные. Первое,что подумал: «Государя кротким кличут. Ох, и лют царь! Не тишайший он вовсе!»

Потом другое замелькало: «Дело трудное.Хватит ли мочи одолеть?»Но подумал, что не кого другого,а его позвал государь.Знать,есть для того причины.Знать, давно заприметили, что не прост он, Федор Попов, и гож на большое государево дело.От мыслей тех засмеялся счастливо, грудь под кафтаном бугром поднялась, ладони в кулаки сжались,сердце колоколом-подзвонком застучало весело, радостно.Отныне власть в руках непомерная— хочешь казни,хочешь милуй.Зашагал он по темной Москве размашисто, споро. За Неглинной двое из ночи выступили.

— Служивый, снимай кафтан.

Ударил одного ногой в пах, другого рукоятью сабли по черепу. Пошел дальше не оглядываясь своей дорогой.

— Вставай, атаман, вставай!— Анкудин тряс Попова за плечи.— Аргишить пора.

Федор с трудом открыл глаза.Тело ныло болела голова. Первым делом прислушался. Тихо за ярангой, пурга ушла.

Вылез из полога,космы нестриженые с глаз откидывая,с бороды отрясая клочья оленьей шерсти. Бабы нехитрую утварь в кожаные мешки складывали.

На улицу вышел. Умываясь, в лицо две пригоршни жесткого снега бросил. Шаманьи люди бродили по белым нетоптанным снегам— аргишить собирались. Теря нарты ладил, ждал, когда Аунка из стада оленей приведет.

Как ни отгонял его от себя Федор, не шел из головы сон. Ясно все виделось, ох, как ясно,хотя и шесть лет прошло с той ночи в царских палатах. Почитай, всю землю обходил чукочью.Порой казалось:руку протяни— и быть удаче. Ан нет. Уходила серебряная гора, таяла, как лед весной, и снова Федор терял верный след.

На вторую зиму,как пришел на Ковыму-реку, померли от цинги посланные с ним служилые люди, гулящие же люди, что по пути набрал в ватагу, тоже кто своей смертью помер, кто неведомо куда подался.

А Попов все искал знающих людей и порой уж не мог разобрать, кто настоящий свидетель, а кто обманщик,пустые слова творит.Зимой на оленях,летом на плаву облазил он реки Омолон и Чаун, Анадырь «скрозь» прошел, а горы серебряной отыскать не смог.

В весну нынешнюю доподлинно проведал, что тайну горы шаман Рырка знает. С большой ватагой на дело идти надо бы, да где людей возьмешь? Денег нет, а на посулы гулящие не падки. Кое-как сколотил малую ватагу да ламутов сманил, прельстив наградою.Не мешкая,по последнему снегу в поход выступил. Вроде бы повезло:род Рыркин быстро отыскался.Только долго шаман посулами отделывался, а потом нападение учинил.Видно,испугался, что власти его единоличной урон от русских будет.Однако сумел сговориться с ним Попов,твердое слово взял. И вот снова идет по тундре неведомо куда, как хаживал немало уж за разными вожами, и снова не знает, узрит ли удачу.

Тряхнул упрямо головой, погнал кручину прочь. Сладкий сон веры и силы прибавил.