— Не сразу приходите,— посоветовал Эйгели,— сперва я уйду.— Он помолчал, потом сказал, заглядывая в лицо атамана:— Стал я бояться Рырку. Коли люди правду говорят, что духи вернулись к нему, он про все узнает и прогонит меня в тундру без еды и одежды…
— Я защищу тебя,— возразил Попов.— У меня есть палка, далеко бросающая огонь.
— У тебя есть палка, далеко бросающая огонь,— согласился коряк.— Но кто знает, что могут сделать с ней духи, если захотят. У тебя сразу пропадет сила… Дай мне лучше железных крючьев для ловли рыбы.
— Добро,— важно сказал Федор.— Но ты их получишь вместе с ножом, когда придет время.
А когда уполз из яранги раб, проверил атаман висящий у пояса нож, другой в рукав кукашки спрятал— маленький и острый, на лету волос перережет.
— Пошли, казаки.
И все, как и Федор, оружие проверили. Копья-протазаны брать не стали. Бесполезны они там, где народу много. Лучший друг в драке тесной — нож да кулаки крепкие.
В шатер прошли смело, приветствуя людей по их закону.
Посреди чоттагина костер большой из толстых плавниковых бревен. Бревна белые, как рог олений, пролежавший под снегом много зим. Люди плотно сидели вокруг голые до пояса: жарко в яранге от человеческого дыхания и костра. Шаман к самому огню придвинулся, лицо в ладони спрятал, кукашку не снял и оттого казался большим и лохматым,словно медведь спящий. Рядом с ним сын его Тыко ярар держит, тело все в буграх мышц, бронзовое и блестящее.
Рырка вдруг поднял лицо. Волосы без привычного ремешка на щеки упали, глаза как две норы глубокие, темные. Полез за пазуху, вытащил вязку малую сухих, сморщенных грибов. Шолох тихо шепнул атаману:
— Мухоморы поганые колдун жрать будет. Их у анадырских юкагирей оленные чухчи на ровдугу да на лисиц черных выменивают.
Рырка отрывал от грибов мясистые кусочки и медленно жевал, ни на кого не глядя и лицом не меняясь.А когда съел их много, Тыко протянул ему большой долбленный из лиственничного нароста ковш,полный воды.Закинув высоко голову, шевеля большим, с гусиное яйцо, кадыком, осушил ковш Рырка.
Тихо в яранге. Молчат собравшиеся, терпеливо ждут, когда войдет в шамана дух «веселящего» гриба.
Рырка калачиком свернулся на шкурах, колени к подбородку подтянул. Костер затухал. Темнее и темнее в яранге. Угли малиново светятся, да робкие язычки разноцветные по ним, как по камням водяные струйки, бегают. Даже осенний ветер куда-то улетел. Тихо, как в первый день зимы.
И время шло непонятно— не то быстро, не то медленно. Казалось Федору, что давным-давно он здесь сидит,а потом — что совсем немного, будто только зашел.
Все тяжелее, все гуще воздух в яранге. Рырка стал оживать: то рука дернется,то нога,то шерсть на кукашке зашевелится,дыбом встанет,—значит, дрожь по телу прошла. И вдруг вскинул голову,— пена с губ к подбородку струйками. Тыко в костер неведомых трав кинул. Цветные огоньки по углям запрыгали, маленькие и быстрые, как пуночки.
Шаман рукой взмахнул, и исчезли они. Вместо цветных огоньков поднялось большое белое пламя и к руке потянулось.В яранге сделалось нестерпимо светло,будто солнце вошло.Большая резкая тень на шкурах шевелилась, ползала.
Ухнул шаман совой, загоготал белым гусем и встал на ноги. Кухлянка с него сама вдруг упала, сухое тело из костей и жил мелкими судорогами подергивалось. Почудилось Попову, что перья птичьи начали расти на том теле.
— Духи могучие, духи сильные! — закричал Рырка.— Я зову вас! Самый верный и сладкий дух «веселящего» гриба уже пришел ко мне из лесов пьяных, из-под пней гнилых! Он сказал мне, что пора звать вас!
Вмиг пламя в костре упало, прижалось к земле. Подступила тьма. Меж людей заходили странные крики, вздохи, скрежеты.
Схватил Рырка ярар, ударил в него что есть силы и мелкими шагами вокруг углей забегал. Уронил ладонь на рукоять ножа Федор, сжал крепко. Показалось, не люди сидят вокруг, а нечистая сила на шабаш собралась. При слабом свете костра увидел: Анкудин зло и растерянно ухмыляется, Теря робко вздыхает, Шолох беспокойно ерзает, крестится.
— Дух Зимы, Дух Пурги, Дух Ветра! Вы, прилетающие с Внешнего моря, укажите мне путь и время кочевки! Укажите мне места, богатые сладким ягелем, урочища, где не топчут свою тропу волки! За это я.принесу вам в жертву самого черного оленя в моем стаде и окроплю закат его кровью.
— Ух! Ух! Ух! — трижды пронеслось над ярангой.
И ощутил Федор на лице дуновение ветра, словно большая птица рядом пролетела, бровей мягким крылом коснулась. Вся яранга наполнилась шелестом.
— Какомэй!¹—тихо вскрикивали в темноте невидимые соседи.
— Вы пришли!— бормотал шаман.— Я вижу вас, духи! Я говорю с вами!Я хочу, чтобы вы указали, как поступить с таньгами, которые хотят увидеть Пилахуэрти Нейку— загадочно не тающую гору!
Затаили дыхание все,кто был в яранге. Рырка кружился быстрее и быстрее, пока не упал лицом вниз, раскинув руки, и ярар сам укатился в полог и лег там на мягкие шкуры.
[¹Какомэй (чук.)— восклицание, выражающее удивление.]
А сверху, через отверстие для дыма, вдруг посыпался тихий и крупный снег. Хрипло дышал разметавшийся на полу шаман.Он спал. До самого утра унесли его душу с собой духи. Покажут они ему путь кочевки, научат, как поступить с таньгами.
Выбрались меж тел, через чьи-то ноги на улицу ватажники. Что за диво? Тихо кругом,тепло.Сквозь низкие тучи смотрят редкие звезды, мелкие, как бисер, а снега нет.За тучами журавли курлыкают. Горько плачут красноголовые тундровые журавли.
— Ах ты, беда! — тихо молвил Шолох.— Тайные думы сказал шаман, объевшись мухоморного зелья. Смотреть за ним зело надобно.
Чья-то рука робко тронула атамана. Отскочил в сторону Федор, клинок из ножен вырвал. Тьма прошептала:
— Берегись, таньг! Беда идет!
И чтобы унять дрожь от слов этих, наотмашь, крепко ударил Попов темноту сжатым кулаком.
Утром долго сидел атаман в одиночестве.То гнев к нему приходил,то кручина. «Повороту назад нет и что впереди ждет? Кабы Рыркины мысли знать… Эйгели обмануть может— угодлив, больно корыстен».
Анкудин заглянул в ярангу, сказал осторожно:
— Худо, атаман, дела вершишь. Добра не жди.
— Молчи,— свирепея крикнул Попов.— Мне ведомо, как поступать!
Без робости глянул ему в лицо Анкудин, усмехнулся криво:
— Сердцем ты ослаб, атаман. Оттого слова непотребные на языке вертятся.
Сказал и ушел.Кликнул Попов Терю, велел в стадо сбегать, Аунку позвать для совета. Но мало вышло толку. Тоже все про беду твердил, уговаривал убрать хитрого шамана, олешек же его поделить. Худой совет, рабский.
После долгих дум решил: чему быть— того не миновать. Легче стало. Страха своего устыдился. Все же государев он человек, а не какой-нибудь гулящий и дело государево справляет, а потому живота своего жалеть неча.
Вышел из яранги, потянулся сильным телом, про баньку вспомнил, про веники березовые,что дошлые людишки с Омолона в Нижнеколымск сплавляют, вздохнул: «Когда такая благодать подвернется?»— и велел готовиться аргишить, в кочевку собираться вослед людям шаманьим.
На другой день из серых туч нежданно-негаданно снег на тундру пал,морозцем ядреным с моря потянуло, птица последняя с озер исчезла, ручьи и речки утихли,— «сало» поплыло по ним. Враз пришла зима.
Тронулся аргиш из полета упряжек в глубь чукочьей землицы, подальше от пург береговых.Легкие нарты словно лодки-ветки по белой воде побежали с волны на волну, с увала на увал. В каждую нарту по два быка впряжено. Быки ездовые — жирные, сильные. Белый пар из ноздрей, как от горячей воды.