— Чего стоим? В небо опять захотелось? — пошутил за спиной командир экипажа.

Павел смутился, спрыгнул на бетонку и осмотрелся. За сугробом стояла легковушка, видимо, посланная за генералом. Тот уверенно направился к ней. Два младших офицера, вальяжно привалившиеся к ней, не повели ухом, когда он обратился к ним. Коренастый крепыш что-то небрежно бросил в ответ, генерал смешался и попятился назад.

«За мной?» — подумал Павел.

— За вами! — подтвердил его догадку сопровождающий.

«Приятно, черт!» — такое внимание тешило самолюбие Павла. Он горделиво вскинул голову и направился к машине. Притихшие артисты расступились, давая дорогу, а генерал, до этого делавший вид, что в упор не видит франтовато одетого гражданского штафирку, проводил его округлившимися глазами.

Крепыш-старлей признал в нем своего и смешно переваливаясь на коротких и толстых, как тумбы, ногах, шагнул навстречу. Молча пожав руку, он открыл заднюю дверцу. Павел сел и оказался зажатым между двумя офицерами. Сопровождающий из хабаровского управления остался у самолета. Старлей-крепыш занял переднее сиденье и распорядился:

— Поехали!

Водитель нажал на газ. Машина, подняв снежное облако, пронеслась по взлетной полосе, не сбавляя скорости, проскочила через КПП и свернула на широкую, хорошо расчищенную дорогу. Офицер, сидевший слева от Павла, задернул шторы на окнах.

— Ребята! Я двадцать лет не был в Москве, — взмолился Павел.

Старлей-крепыш обернулся и кивнул головой. Шторы разъехались, и Павел завертел головой по сторонам.

Ветхие, почерневшие от затяжных осенних дождей заборы, однообразные серые коробки домов, среди которых мелькали развалины — следы недавних бомбежек. Ближе к центру зловещие отметины войны были не столь заметны, все чаще в сером море армейских шинелей и бушлатов мелькали кокетливые женские шапочки и широкополые мужские пальто. В скверах и во дворах копошился пестрый детский муравейник. Яркими пятнами мелькали афиши театров и кино.

Позади осталась площадь с монументальным памятником пролетарскому поэту, победно возвышавшимся над особняками сгинувшей буржуазии.

«Маяковский! — догадался Павел. — Тверская, потом будет Большой и за ним Лубянка».

Прошло несколько минут, и перед ним возникла мрачная громада. Она, подобно скале, нависала над городом. От нее, напоминая щупальцы гигантского спрута, тянулись во все стороны бугрившиеся каменной чешуей улицы. Когда-то под мраморными сводами главного зала биржи возникали из воздуха и через мгновение превращались в ничто миллионные состояния. Спустя двадцать лет, теперь уже в кабинетах грозной Лубянки также легко рушились судьбы и жизни тысяч заклятых и мнимых врагов советской власти. Павел об этом не догадывался и с нетерпением ждал встречи с теми, кто долгие годы руководил его работой и кому он безоговорочно верил.

Машина, описав полукруг по площади, остановилась не у парадного, а у неприметного подъезда. Первым вышел старлей-крепыш и навис над дверцей, второй обежал машину и стал напротив. Павел не придал этому значения, с трепетом ступил на мостовую и зажмурился. Глаза слепил чистый снег. Над головой в завораживающем хороводе кружили крупные снежинки, они падали за ворот и прохладными струйками щекотали шею. Он дышал в полную грудь и не мог насладиться бодрящим морозным воздухом — воздухом родины и безмятежного детства. Проглядывающая сквозь морозную дымку зубчатка кремлевской стены, будничный перезвон трамвайных стрелок, румяные, раскрасневшиеся на ветру лица прохожих, задорный девичий смех казались ему удивительным и фантастическим сном. Павел все еще не мог поверить, что находится в Москве. Москва, жившая в памяти малиновым перезвоном церковных колоколов, ароматными запахами воздушных французских булочек и тающими во рту пирожными из кондитерской Шустера, снова возвращалась к нему.

«Отец, я дома! Дома!» — хотелось ему крикнуть во весь голос.

— Пошли! — грубый окрик прозвучал над ухом.

Павел с недоумением посмотрел на спутников. Их сухость и холодность сменились на откровенную враждебность, а пустые и равнодушные глаза стерегли каждое движение.

«Как у змеи», — подумал Павел и двинулся за старлеем.

Тот дернул за ручку, и дверь жалобно скрипнула.

«Петли подмерзли», — отметил про себя Павел и вслед за ним шагнул в темный тамбур.

Старлей нашарил на стене кнопку и ткнул пальцем. В ответ прозвучала приглушенная трель звонка, и в забранном решеткой оконце возникло бледное, с бесцветными рыбьими глазами лицо. Старлей что-то тихо сказал, в ответ лязгнул засов, дверь открылась, и они прошли во второй тамбур, Здесь их встретил капитан, судя по тому, как перед ним вытянулся «бледнолицый», — это был дежурный. Цепким, наметанным взглядом он прошелся по Павлу, придирчиво изучил протянутую старлеем бумагу и приказал:

— Ольшевский, следуйте за мной!

Павел недоумевал, встреча в Москве разительно отличалась от той, что была в Управлении НКВД по Хабаровскому краю. Строгость и дотошность при проверке выглядели излишними, а холодное равнодушие спутников убивало — к нему относились, как к вещи. Перед глазами покачивалась туго перепоясанная ремнями спина дежурного, позади жарко дышал в затылок сержант. Ощущение враждебности исходило от них и серых безликих стен, спертый воздух стеснял грудь, а гнетущее безмолвие будило чувство смутной тревоги.

Они вошли в овальный зал, в который выходили четыре одинаковых, выкрашенных в коричневый цвет двери, перед одной из них капитан остановился, распахнул и приказал:

— Заходите!

Павел переступил порог и растерялся. Каменный мешок, в котором кроме табуретки, стола, стула, широкого топчана и умывальника ничего другого не было, заливал яркий свет.

«Неужели это кабинет руководителя, направлявшего нашу работу? Не может быть! Это же… тюрьма!.. За что? Почему?!» — все смешалось в его сознании.

Грохот двери заставил Павла обернуться. На пороге возникла фигура в белом балахоне. В свете лампы зловеще блеснули стекляшки очков, и из груди Павла вырвался отчаянный вскрик:

— За что?..

— Молчать! — стеганул окрик очкарика, и за его спиной возник надзиратель.

— Ольшевский, вы арестованы! Раздевайтесь! — донеслось до Павла, как сквозь вату.

Чужими, непослушными руками он снял с себя пальто и пиджак.

— Стаскивай все! — потребовал очкарик.

Голый и от того более беззащитный, Павел безучастно наблюдал за тем, как копаются в его одежде. Цепкие пальцы сноровисто выворачивали наизнанку карманы, прощупывали каждый шов, складку на брюках и пиджаке, лезвие бритвы вспороло воротник пальто и подкладку на шапке. Потом очкастый принялся за Павла. Шершавые, как наждак, ладони прошлись по телу, не пропустив ни одного шрама. Он не поленился заглянуть в рот и простучать крохотным молоточком каждый зуб, выискивая спрятанные улики «преступной деятельности». И когда это унижение закончилось, снова появился дежурный.

— На выход! Руки за спину! В разговор не вступать! — звучали отрывистые команды. Подчиняясь им, Павел, как во сне, шел по безликому коридору.

— Стоять! Лицом к стене! — очередной окрик загнал его в нишу.

Он остановился и скосил глаза в сторону, откуда доносился странный металлический стук — это вели заключенного. Его вид заставил содрогнуться Павла. Лицо и шею несчастного покрывали кровоподтеки и ссадины, правый глаз заплыл и превратился в узкую щель, из рассеченной губы сочилась кровь. Когда его хриплое дыхание затихло, они двинулись дальше.

— Стоять! Лицом к стене! — и снова окрик припечатал Павла у двери камеры. — Заходи!

Он перешагнул порог. Забранное в решетку крохотное оконце под самым потолком, нестерпимо яркий свет мощной электрической лампы, нары у стены и застывший у стены крупный мужчина неопределенного возраста. Тюрьма наложила на него свой мрачный отпечаток. На одутловатом, бледном от недостатка свежего воздуха лице жили одни глаза. Жгуче-черные, они внимательно прошлись по Павлу и задержались на кармане рубашки с рисунком дракона.