М. П. Погодин

Петрусь

Малороссийский анекдот

Кто бывал в Полтаве, тот верно помнит Александровскую улицу, от памятника к собору, усаженную высокими подбористыми тополями, которые в летнюю месячную ночь, тихо колеблемые ветром, дают от себя такую очаровательную тень. Здесь на углу, близ горы Понянки, по которой недавно еще, до проложения новой дороги, мучась, взбирались приезжие из разных верхних городов, жил несколько лет тому назад зажиточный казак Скоробрешенко. Он промышлял торговлею, ибо тогда еще мало было русских купцов в Малороссии, — и очень выгодно, благодаря расторопности, усердию и смышлености своего приемыша, который вырос у него на руках и, возмужав, сделался надежным помощником. Можно даже сказать, что Петро было полным хозяином в доме, ибо вдовый казак, по старой памяти, любил гораздо лучше за поставцем горилки разговаривать с своими товарищами о Гетманщине и об удалых подвигах своих предков, чем возиться в огороде, около весов или закормов. Петро ходил у него за таранью на Дон и за дегтем в Кременчуг, и торговал в лавочке, и сажал капусту, и вел денежные счеты. Надо признаться, что сирота под конец трудился так ревностно не без корыстных видов: Наталка, единственная дочь старикова, с которою он вместе вырос и воспитался, ему полюбилась. И в самом деле, эта дивчина во всем околотке славилась своими достоинствами: разумная, до всякого дела дотепная, трудящая, почтительная, и притом чернобровая, черноглазая, белая, румяная. Когда она выходила наряженная в церковь, или в клечану неделю на улицу, или к подругам на вечерницы, то вся полтавская молодежь на нее заглядывалась. Никто лучше ее не умел укладывать сизые селезневые перушки на висках, а косы кружком на голове с желто-горячими гвоздиками. В пестрой плахте, с червонною запаской, из-под которой выказывалась сорочка, вышитая заполочью, вся в лентах цветных, на шее дукаты и добрые намысты — ну, словом, любо-дорого смотреть. Так и подвертывались к ней тогда удалые хлопцы играть в хрещики или горюдуба или плясать голубца. Так и подступали к ней выкрутасом, когда она, в дробушках, потупив глаза, опустив руки, мялась на месте или, цокая подковками, на лету раскачивалась. Год от году Петрусь любил ее больше и больше и старался приобретать ее благосклонность. Дома, разумеется, он не допускал никакой тяжелой работы до белых ее ручек. Сходить ли в грязную пору на рынок за припасами, принести ли воды из колодца, заколоть ли порося, зарезать ли индича или баранца — он бросал свое дело, уговаривал даже покупщиков дожидаться и тотчас исполнял всякое желание и просьбу своей любезной. Зато и у Петруся хустки были всегда узорнее стариковых, зато и Петрусю прежде всех в доме было готово снидание, зато и Петрусю во время ярмонок сама Наталка приносила в плетеном кошике горячий борщ с салом, бараниною и куркою, пампушки с олеею и луком, корши с маком и медом. Таким образом услуживая друг другу, забавляя друг друга, они любились счастливо в простоте сердечной, но когда у Петруся начал жестче пробиваться ус, когда у Наталки грудь начала подниматься выше при какой-нибудь замысловатой песне, то их веселая, беззаботная жизнь отенилась новыми, приятными и неприятными чувствами: и ей было скучно, когда он долго не ворочался с Решетиловки или Опочки, и ему было досадно, как она с кем другим забавлялася, пела или плясала. Они уж стали и стыдиться, и краснеть друг друга, а иногда чересчур и вольничать. Злые глаза это подметили, а злые языки начали распускать о девушке худую молву. Это дошло и до нее. Однажды, как на вечернице одна завистливая дивчина намекнула ей о неверности Петруся, а другая, застарелая, попрекнула ее сомнительным поведением, она воротилась домой вся в горьких слезах.

— Що с тобою зробилось, чого ты так сумуешь? — спросил ее Петрусь, встретясь с нею на дворе.

— Та все через тебе, — отвечала, вхлипывая, Наталка.

— Як через мене, с чего се ты взяла, щоб я був такой лыхий чоловик, щоб довив тебе до такого горя?

— Та як бы ты був не лыхий чоловик, не розносив бы про мене такого сраму; на що ты выхвалявся всем, що я… що ты… А теперь все люди чорт зна що про мене думают.

Напраслина огорчила Петруся; он старался разуверить чувствительную девушку.

— Я тебе люблю, як никого на свете: чи можно, щоб я став выгадывать про тебе?

— Та колы ты мене любишь, чом же ты не скажешь батькови про се? я и сама люблю тебе.

Можно представить себе, как обрадовался добрый малый такому нечаянному объяснению, на которое хотя он до сих пор и надеялся, но зато столько же и боялся противного. Минутная досада и обида были вознаграждены слишком. Он расцеловал свою милую, и по прошествии первых минут любовного восторга они уговорились, как объявить отцу взаимное желание. Петрусь опять робел, но Наталка ободрила его, сказав, что отец любит его как родного сына и часто, пред гостями даже, все свое благосостояние приписывает неусыпным трудам дорогого приемыша. Что могло более ручаться за успех?

В первое воскресенье, помолясь усердно перед образом, одевшись в лучшее платье, пригладив гладенько кваском волосы, пришел Петрусь к старому казаку, повалился в ноги и начал:

— Ты був для мене бильше, ниж ридный батько, николы не лаяв мене без нужды, обходывся за мною, як з ридным сыном. А теперь прийшов тебе проситы о последней милосты.

— О який?

— Отдай за мене дочь свою Наталку.

Старик, удивленный такою неожиданною просьбой, не может, задыхаясь с сердцов, выговорить слова, а Петро, принимая это молчание за добрый знак, в жару продолжает:

— Я давно вже люблю Наталку, и вона мене любит; мы будем целый вик з нею молыть за тебе бога, будем любыть тебе от всего сердца, и деты наши, колы воны будут…

— Як! я, — прервал наконец старик, переведши дух, — я отдам дочь свою за чорт, батька, зна кого, що ни роду ни племени, як бурлака, або як голодряпец! Чи ты сказывся, або в уме повередывся, або мабудь яка ведьма обморочила тебе? Ось до чего дожив я: згодовав порося, а теперь зробылась свынья, бачь, яку шкоду вробыла. Убирайся витселя, вражий сыну, и на очи не попадайся; а не то я тебе зверну голову на сторону.

Остолбенел мой бедный Петро. Слезы в три ручья из глаз у него покатились.

— Побыла ж мене лыха година та нещастлива, — сказал он, отходя от двери. — Прощай, тату, спасыби тоби за хлиб, за силь, спасыби тоби, що ты мене дытиною прыютыв, нехай тоби за се господь заплатыт, а мыни ничым тебе отдьяковать. Просты мене сыроту, що я обидыв тебе, що дав сердцю своему волю. Прощай, тату, навики!

С сими словами он вышел из хаты: в сенях дожидалась его Наталка. Один вид его поразил ее как громовым ударом.

— Нема талану, — чуть выговорил несчастный, громко рыдая, поцеловал ее горячо, обеспамятевшую от ужаса, и выбежал из дома, куда глаза глядели.

Петрусь, надо отдать честь его рассудку, скоро опомнился, в первой деревне, и сообразил, что бедность была единственною причиною Скоробрешенкова отказа и что этому горю пособить еще можно: стоит как-нибудь наработать столько денег, чтоб прельстить расточительного старика, который по всем расчетам должен был вскоре почувствовать в них понудительную нужду.

С таким решением идет Петра в Кременчуг к купцу, знакомому ему по прежним торговым оборотам; и на этот раз счастие ему поблагоприятствовало: он поступает в приказчики, в продолжение времени приобретает большую и большую доверенность, оказывает случайно важную услугу на ярмарке, получает в награждение порядочную сумму, входит к купцу в долю, берет на нее по особливому счастию значительный барыш — и таким образом чрез несколько времени, не считая проходящих дней, а считая только получаемые деньги, не смотря на дорогу, а только на цель, накопляет две тысячи рублей.

Больше не нужно, и Петрусь решился воротиться на родину. Получив последний рубль, объяснившись с хозяином и поблагодарив его за милости, спешит он домой. Как взволновалась его кровь, когда под вечерок, вышед из последнего селения, увидел он на горе свою родимую Полтаву! Он не шел, а бежал и около сумерек добрался до городской горы. Сердце его выпрыгнуть хочет. Не заходя на постоялый двор, в дорожной свите, засыпленный, небритый, поворачивает он к Скоробрешенкову дому. Он уже не бежит, а летит… Наталка! сейчас я увижу тебя, поцелую.