А разве драконы смертны?

Что получается – есть боги, есть люди и прочие расы и есть драконы, которые стоят между… между людьми и гибелью мира?

Между людьми и богами?

Как хорошо было не думать, меряя шагами страны, останавливаясь, чтобы перекусить или повеселить других. Как хорошо быть опавшим листом, несомым ветром…

* * *

Они объезжали стороной города и поселки. Лишь иногда кто-то один, чаще Диль как самый неприметный, покупал хлеб или муку, из которой потом Лири пекла безвкусные пресные лепешки. Кормились тем, что находили. Дичи в здешних лесах хватало, Франку было чихать, разрешена охота или нет, так что мясо у них почти и не переводилось. Рек тут было мало, зато земля изобиловала озерами и озерцами, где водилась мелкие шустрые рыбешки, из которых получалась очень неплохая густая похлебка. От холода их спасала теплая одежда, истрепавшаяся, грязная, но все еще добротная, хорошие одеяла и палатки. В особенно морозные ночи их согревал Франк. Собственно, морозов не было, даже вода не схватывалась ледком, так что от холода они особенно и не страдали. Не лили дожди, а в лесу не доставал даже ветер.

Илем чувствовал себя заметно бодрее, не валился с седла, хотя и не принимал активного участия в разбивке лагеря, садился в сторонке и делал вид, что совсем не устал, а просто ленится. А Диль делал вид, что ему верил. Вор перестал цепляться к Лири… ну, почти перестал. Зато она совсем перестала обращать на это внимание.

Диль совсем плохо спал. В общем, это ему не мешало пока, выносливость не подводила, он умудрялся даже дремать в седле, когда они ехали не быстро, но даже и тогда первое, что он видел, закрыв глаза, было мертвое лицо Аури. Диль ловил себя на том, что беззвучно разговаривает с Аури, когда бодрствует. Такого не бывало уже лет десять, как не больше. Аури не отвечал. Мертвые никогда не отвечают, просто молчат и смотрят тебе в душу закрытыми глазами. Я знаю, что мне не искупить этой вины, говорил себе Диль. Я знаю, что ты не считаешь меня виновным. Я знаю, что ты больше всего хотел, чтобы я жил, не потому что ты любил меня запретной любовью, а просто потому что любил – как сына, брата, друга, как неудавшегося любовника. Ты любил не только тело мое, но и мою пропащую душу, пустую и никому не нужную. Ты дал мне жизнь, которая мне не нужна, но не ты в этом виноват – я и только я, моя самонадеянность, моя глупость, моя безответственность. Прости меня, Аури, хотя не и не понимаешь, о чем я прошу. Прости, друг, что я не сумел выполнить твое самое заветное желание – я не сумел жить. Я существовал, я потерял смысл жизни, хотя и продолжал нести радость немногим своим зрителям, но разве ты этого хотел… Ты хотел, чтобы я остался в цирке, чтобы публика встречала меня овациями… И я мог это сделать – пусть в другом цирке, пусть в другой стране, о моей вине постепенно забыли бы – и забыли очень быстро, и только злобные неудачники помнили бы, как ты отдал свою жизнь вместо моей. Злобные неудачники – и я. Я мог это сделать. Мог. Преодолеть себя, стерпеть презрительные взгляды и сухое отчуждение, и это прошло бы. Тебя бы забыли, Аури. Я мог бы стать знаменитым, и большая часть моей славы была бы твоей, и большая часть аплодисментов была бы твоей, и именно этого ты хотел. А я не оправдал твоих надежд, я сдался, я слишком поздно осознал, чего именно ты ждал от меня. И даже не попытался исполнить твое желание, слишком упивался этим своим чувством вины, этой своей болью. Вспоминая тебя, я не о тебе думал и не о тебе жалел. Я думал только о том, как мне плохо без тебя. Прости меня, Аури. Если ты можешь, прости.

Аури не отвечал, но и не уходил. И ни разу Диль не видел его живым.

Порой он ловил на себе обеспокоенные взгляды Франка и жалко улыбался в ответ: я в порядке, я сделаю то, что должен… то есть постараюсь сделать, постараюсь не подвести, постараюсь оправдать твои надежды, дракон. Но я не понимаю, на что ты надеешься, я не знаю, что у меня получится. Потерянные боги, я не понимаю, что должен сделать. Не понимаю, какой от меня прок, кроме умения разводить костер из сырых веток и ловко ловить рыбу.

И не понимаю, почему это так одолевает меня сейчас, когда конец путешествия приближается, когда проступают на горизонте туманные вершины Серых гор. Почему началось это после того разговора в заброшенном доме, когда все было обсуждено, все выяснено. Я думаю об этом постоянно: трясясь в седле, собирая сушняк для костра, даже исполняя непременную просьбу Лири – жонглируя разноцветными шарами на каждом продолжительном привале. Она следила за полетом шаров и успокаивалась.

Успокаивалась.

Она тоже наконец осознала, на что идет. Понимала-то всегда, но понимать – это одно, а чувствовать совсем другое. Судьба не дала ей шанса пожить.

О боги, за что вы так жестоко обходитесь с теми, кого сами и создали… Почему вы так мелочны… Что вы хотите сказать нам этими испытаниями… И почему нам, маленьким людям, неспособным что-либо изменить в мире, который не устраивает вас…

* * *

Перед ними лежала долина, поросшая чахлым лесом. В таком от преследователей не скрыться. Франк мрачно и безмолвно смотрел на далекие еще горы. Они и правда были серыми. Даже не зловещими, во всяком случае отсюда. Горы и горы. На самых вершинах, упирающихся в облака, – снег. Внизу – зеленые пятна леса. А им нужно в середину. Не было видно ни входа в пещеру, ни крепости, в которой жили стражи, защищающие мир он тварей.

Весь этот путь им удалось проделать без приключений, если не считать вчерашнего падения Илема с лошади, очень неудачного и, с его точки зрения, смешного. Отчего-то его беспокоило, что кто-то посмеется. Да кто же, если в окрестностях ни единой живой души, даже зайцы попрятались, даже птицы не кричали. Они испугались больше самого Илема, когда вдруг его кобылка встала на дыбы без видимой причины, и он не удержался. Они перебирались через речку, мелкую, едва по колено, но быструю, ехали медленно, потому что дно было неровное, каменистое, они берегли лошадей. Илем сильно ушиб локоть, заработал огромный синяк на виске – еще повезло, что голова только скользнула по мокрому валуну, а главное – вымок основательно. На берегу он, стуча зубами, разделся догола, не стесняясь Лири, растерся грязным полотенцем и торопливо натянул сухое белье, штаны, которые Диль не выбросил вопреки совету Франка – дырища на них была огромная. Франк отдал ему свою куртку, Кай набросил ему на плечи свой белый плащ, но это не спасло вора от простуды. Вот и сейчас, вглядываясь вперед, он шмыгал носом и отчаянно кашлял. Правда, у него не было жара и выглядел он не так уж и плохо. Даже подшучивал над собой: с мокрым носом – а туда же, мир спасать… Подшучивал над собой сам, чтобы этого не сделал кто-то другой.

Диля переполняли чувства. Он отвык. Всю прошлую жизнь, когда он видел мертвое лицо Аури, чувство было одно – тоска, перемежаемая отчаянием. Чувство вины. Остальное – мелко, поверхностно, а сейчас в душе что-то кипело, грозя перелиться через край. Это пугало больше, чем то, что ждало их впереди. Лири напряженно всматривалась в Серые горы, словно пыталась увидеть тварей бездны. Кай прислушивался.

Диль тоже попробовал, но звуки были обыкновенными: шелестел ветер, где-то вскрикивала птица, переступали с ноги на ногу лошади. Илем чихнул и страдельчески возвел глаза к серому небу.

– Ну никак не удается ощутить значимость момента, – посетовал он. – Только, понимаешь, настроюсь на возвышенное, как чих нападает.

Франк не шевельнулся. Лири засмеялась.

– Да, герои с насморком в хрониках как-то не упоминаются.

– Три недели не мытые принцессы тоже, – хихикнул в ответ Илем.

Диль посмотрел на девушку. Она была совершенно спокойна. Даже взгляд посветлел, исчезла хмурость. Она улыбалась. Илем косился на нее удивленно, а Кай, как всегда, мягко улыбался. Как не хватало Ори… О боги, как же его не хватает.