Когда Бирам проходил мимо его кровати, Илем молниеносным движением ткнул его в зад зажатой между пальцами иглой. Вампир подскочил с воплем, и вор снова удивленно заморгал: а я тут причем, я мирно сплю… Это, конечно, никого не обмануло, Франк одернул Илема, но усмешку даже и скрывать не стал. Диль покачал головой.

Через два дня он проснулся ночью от шума. Франк держал Бирама за горло, и похоже, без усилий, а тот пытался вырваться, но безуспешно. Илем растерянно прижимал ладонь к шее.

– Ты потерял мою защиту, – бросил Франк. И оттолкнул вампира, так что он едва не свалился в костер.

– Интересно, – прошептал Ори, – а что это означает? Франк как-то не походит на того, кто может защищать. Может, какая магия?

Может, и магия. Мало ли, что утверждал Франк. Да и без всяких угроз и обещаний… Быть изгоем трудно. Очень трудно. Если ты можешь уйти в никуда, довольствоваться обществом самого себя – и то трудно, а если ты вынужден оставаться с теми, кто тебя презирает и сторонится, – неимоверно труднее. Вряд ли вампиры так уж сильно отличаются в этом смысле от людей.

– Мне нужна кровь, Франк, – сумрачно сказал Бирам. – Мне действительно нужна кровь. Хочешь иметь рядом голодного вампира?

Франк раздраженно повел плечом и предложил свою. Бирам шарахнулся. Ух ты. Что бы это могло значить?

– Через пару дней доберемся до города, там зайдешь на бойню и купишь кварту свежей крови, – сухо произнес он. – И не говори, что свиная кровь хуже человеческой. Невкусно, это да, а по питательным качествам ничуть не уступает. Ты будешь пить только кровь животных, потому что я не собираюсь хлопотать о лицензии на охоту. У меня нет на это времени. Всем спать, подниму завтра с рассветом.

Ехали быстро, не щадя Илема, которого здорово трясло в коляске. Он попробовал было сесть верхом, но сдался после первого же приступа слабости. Франк обеспокоено оглядывался, прислушивался и, как показалось Дилю, принюхивался. Ори вытащил боевой топор, но Кай оставался невозмутим. Дорога шла через лес. По опыту Диль знал, что именно такие леса по нраву разбойникам, но разбойники большей частью не сумасшедшие и не станут нападать на группу вооруженных мужчин, особенно если среди вооруженных орк. Один только вид орка нередко отпугивал лесную братию.

– Лири, в коляску, – скомандовал Франк и принцесса, против ожидания, безропотно и ловко переместилась на сиденье, на котором нахохлился Илем. – Диль, держись рядом с коляской, не отставай.

Кай взял наизготовку лук, Лири взвела арбалет. А Диль не стал изображать готовность убивать, потому что ее не было. Как не было и готовности умирать. Страх липкой волной прокатился по спине, но когда из зарослей тидьяна вдруг полезли волосатые и бородатые мужчины с бандитскими рожами, удивился. Смысл в таком нападении? Что с них взять – ведь по внешнему виду Франка никак не скажешь, что у него неисчерпаемый кошелек, не говоря уж об остальных, зато у каждого оружие.

Щелкнула тетива арбалета, и один особо волосатый с воплем схватился за живот и повалился навзничь. Взмахнул топором Ори… и понеслось.

Диль не успел по-настоящему испугаться, как все и кончилось. Разбойники, встретив сопротивление, вернулись в тидьян с той же скоростью, сопровождаемые лихим посвистом Ори, а Франк велел гнать коней. Диль держал повод кобылки Лири и по-прежнему старался держаться ближе к коляске. Эта девочка только что убила человека. Или до нее еще не дошло, или это не впервые.

Нет, не может быть. Не сообразила пока. Просто не сообразила. Она не может быть равнодушной к смерти. Не может.

Галопом они вылетели к большой деревне. Здесь не было постоялого двора, но Франк потребовал, чтобы им предоставили крышу над головой, и ее предоставили, поскрипев зубами, но не рискнув отказать. И правильно сделали, потому что Франк щедро отсыпал серебра хозяевам дома. Чтобы им не так грустно было ночевать на собственном сеновале.

Им даже протопили баню, маленькую, только двое и могли поместиться, вот они и вымылись по очереди. Дилю выпал в соседи Илем. Диль, конечно, не погнушался ему помочь. Вор еще не приловчился обходиться одной рукой, и это его злило.

Они оказались последними, так что можно было не торопиться. Диль наслаждался влажным теплом, пробиравшим до самого нутра, да и Илем немного порозовел.

– В такие минуты думаешь, что счастье в жизни все-таки есть, – подмигнул он. Диль не мог не согласиться. Счастье есть всегда, только его надо уметь видеть.

Аури был счастливым человеком. Он радовался рассвету, словно тот наступал впервые, радовался первым цветам, словно без его радости они не расцвели бы, радовался проливному дождю и метели. Он всегда находил хорошее. Дождь? Отлично, можно укрыться в фургоне, выпить вина и всласть поболтать. Пурга? Но как приятно слушать завывания ветра, греясь у горячей печки и потягивая крепкий сладкий чай.

Наверное, он жил, как трава. Нет. Как цветок. Он умел не только радоваться, но и радовать. Он любил зрителей, и зрители отвечали ему взаимностью. Он любил Диля, и Диль, воспитанный в строгости Ванреллы, тоже любил его, отказав в телесной близости, но вовсе не отвергая душевную.

Неси свой груз, акробат.

Илем ткнул его локтем.

– О чем задумался? Расслабься. Имеем право. Перед спасением мира.

– Ты в это веришь?

– Не могу верить, – усмехнулся Илем. – Чтоб воры мир спасали? Они только собственную задницу спасать готовы.

– И ты?

– А я, что, другой? И я тоже. Ты веришь в сказки о благородных ворах? Напрасно. Не бывает.

Диль верил, что благородство никак не зависит от занятий, но спорить не стал. Илем потянулся. Он был мальчишески строен и гибок, словно юный акробат. Двадцать восемь лет, напомнил себе Диль. Ему двадцать восемь, и он только выглядит юным и чистым.

– У тебя семья есть?

– В Ванрелле. Кто-то еще есть, я не знаю.

– Плохая семья?

Диль покачал головой. Хорошая. Очень хорошая. Даже не заметив как, он рассказал Илему о родителях, братьях и сестрах… что помнил. А человеческая память имеет обыкновение сохранять или очень хорошее, или очень плохое. Диль говорил о друзьях детства, о школе, о цирке, а Илем слушал удивленно и с интересом.

– Тебя наказывали?

– Конечно. Провинность должна быть наказана, добрый поступок вознагражден. Так принято в Ванрелле. Отец мог меня выпороть, мать – лишить сладкого… В общем, ничего особенного. И всегда за дело. Они были справедливы. А ты?

– А я Илем, – усмехнулся он, – просто Илем. У меня нет фамилии. Знаешь, что это такое?

Диль знал. Храмовый подкидыш. Нежелательных детей порой оставляли у врат Храма одиноких душ, и о них потом заботились монахи, воспитывали, давали образование. Говорят, очень неплохое.

– Понятия не имею, кто была моя мать. Об отце и говорить нечего. Не смотри жалостливо, мне это безразлично. Я никогда не знал, что такое семья, так о чем жалеть? Ну нагуляла какая-то девка, или баба понесла в отсутствие мужа, или шалава из квартала забав вовремя не вытравила. Не все ли равно. Так что я вырос в Храме. Большой храм в Тизире. Бывал? Впечатляет, да?

Храм в Тизире был не большой, а громадный. Звуки терялись в просторном зале, тьма пряталась по углам в самый солнечный день, цветные витражи создавали причудливую и пугающую игру теней, а рассмотреть купол почти невозможно, так он высок. Храм мог вместить множество одиноких душ и позволить им сохранить это одиночество. Монахи пытались помочь всем – добрым словом, советом или просто молчаливым участием. Диля выслушали. Утешать не стали, согласились с его невысказанными словами, что ему нести эту боль и эту вину всю жизнь, и эту кару он выбрал себе сам. Наверное, если бы ему наговорили утешающей чуши, стало бы хуже. Диль вышел их храма, словно из мира вечной ночи к яркому полуденному солнцу, и понял, что ему стало чуточку легче. Чуточку и ненадолго, но боль отпустила его.

– Да, это они умеют, – согласился Илем, хотя Диль ничего не говорил. – Людей насквозь видят и понимают, что кому надо. Кого поддержать, кого пожурить, кого успокоить. Тяжкий труд.