Анатолий Осипов

Тайна огненного змея

От издателя

Автору этой повести, которая была написана им в 12-летнем возрасте, было бы сейчас 60 лет. Было бы, если бы вскоре после её написания он не пропал без вести, став жертвой затяжного педагогического конфликта. О самом конфликте и сопутствующих ему событиях рассказано в публикуемой после этого предисловия статье журналиста Маргариты Мороз — перепечатке из молодёжной газеты Курганской области «Молодой ленинец» за 11 июля 1962 года. Но был у этого конфликта и своего рода пролог, о котором тогдашняя комсомольская газета рассказать не могла. Между тем пролог этот показывает, что источник конфликта кроется не в одних личных качествах хамоватого директора школы и его покровителей, а в самой тогдашней педагогике, которая провозглашала своей целью воспитание гражданина коммунистического общества, а в действительности воспитывала либо доносчиков и приспособленцев, либо, в лучшем случае, людей глубоко аполитичных. Каждому, кто не хотел становиться ни тем, ни другим, доставалась доля изгоя.

В сущности такими изгоями оказались и мои родители, хотя оба происходили из крестьян-бедняков.

Отец моей матери, во времена Столыпина переселившийся из Витебской губернии в Красноярский край, молодым парнем женился там на вдове с целым выводком детей и обеспечивал семью беспрерывным тяжёлым трудом, но был неосторожен на язык — и в 1929 году «за слова» оказался в ГУЛАГе. В это же самое время умерла и его жена, так что дети оказались предоставлены сами себе. Детство и юность моей матери прошли в сиротстве при живом отце и в страшной нищете. Девочка жила в няньках, в школу пошла поздно. К 18 годам она закончила 8 классов и один курс финансового техникума, вышла замуж и больше уже нигде не училась: молодая семья тоже жила в бедности приходилось и детей растить, и работать.

Отец моего отца, крестьянин зауральского села Кислянка, умер после того, как его больного вместе с односельчанами колчаковцы под угрозой расстрела погнали везти имущество отступавшей белой армии. Опасаясь, что их угонят далеко от дома, крестьяне бежали из колчаковского обоза, побросав своих лошадей. Всё это обострило болезнь деда, и вскоре отец мой остался единственным мужчиной в семье. С двенадцати лет, едва окончив церковноприходскую школу, он сам пахал землю и запасал дрова, косил сено и шил обувь, плотничал и столярничал. Рано обнаружился в нём и талант художника. Однако никакого дальнейшего образования он получить не смог: надо было работать. А в 1930-е, когда и до Кислянки докатилась волна сплошной коллективизации, его старшая сестра была раскулачена, а затем вместе с мужем и четырьмя малыми детьми вышвырнута из дома и сослана на Алтай. Да и сам отец, спасаясь от голода первых колхозных лет, уехал из родного Зауралья в Красноярский край, где и встретился с моей будущей матерью.

В 1938 году отец с молодой женой вернулся в Зауралье и в центре родного района нашёл работу себе и ей — с нищенской зарплатой, но всё же. Молодые супруги сняли частную квартиру. Вскоре хозяин её был репрессирован, его семья уехала. Отец перевёз из деревни дом деда и своими руками с помощью знакомого мужика поставил на новом месте. Половину дома он отдал этому своему помощнику (больше платить было нечем), а нашей семье остались кухня и комната в другой половине. Семья постепенно выросла до шести человек, но о более просторном жилье думать не приходилось. Родители и тому рады были, что не пришлось жить в деревне и идти в колхоз.

Всё это не располагало к особенному восторгу перед делами советской власти и партии большевиков.

Нет, мои родители не были ни антисоветчиками, ни какими-то там оппозиционерами. Это были обыкновенные советские служащие. Мать работала в школьной библиотеке, а позднее — в разных районных конторах (поселковом Совете, коммунальной бане, районной гостинице) и была даже активисткой (председателем домкома, например). Отец был художником в доме культуры и за тридцать лет работы изготовил, наверное, не одну тысячу партийных плакатов и лозунгов и не один десяток портретов Сталина и прочих вождей.

Но мы с братом и сестрой знали историю нашей семьи, мы видели, как плохо живёт народ в посёлке, а ещё хуже — наша колхозная родня, которая иногда приезжала к нам — чаще не в гости, а чтобы попасть в районную больницу. Отец тоже часто ходил в больницу: он болел туберкулёзом, поэтому и на фронте не был, и только года три служил в трудармии. Бабушка всю войну твердила одну и ту же молитву: «Господи Исусе, истинный Христос, пресвятая богородица, да пошли ты нам мучки!». Но муки не было, ели картошку и траву.

Отец был человеком умным, но очень молчаливым. Дорожа покоем семьи, он был осторожен в словах, но иногда и у него прорывалось. Помню, как-то напевал я пионерскую песню:

Отец вздохнул: «Да, хорошо бы, если бы коммунисты для народа жили!» Но он понимал бесполезность борьбы и на работе своих партийных начальников не критиковал — только исправлял орфографические ошибки в их текстах для «наглядной агитации», которые ему поручали оформлять в виде плакатов и стендов.

На наш вопрос, доживём ли мы до коммунизма, он отвечал так: «Ну, до настоящего коммунизма — едва ли. Но доживём, наверное, до того, что будет хорошая зарплата, всё, что хочешь, можно будет купить — вот до этого, может, и доживём».

Увы, он не дожил и до этого. Не дожил и его старший сын. Явно не доживём и мы с сестрой…

Так или иначе, все мы трое: и я, и младшая сестра Нина, и самый младший из нас, Толя — выросли людьми внутренне свободными и с критическим взглядом на жизнь.

Вот маленькая, но, по-моему, очень показательная деталь, говорящая о «нестандартности» нашей семьи. Когда мне было десять лет, мы в конце учебного года по традиции фотографировались всем нашим третьим классом. В тот день, когда готовые фотокарточки принесли в школу, класс меня встретил дружным хохотом. «Чего вы смеетесь» — «Посмотри, как ты получился!» Я взглянул — и не нашел ничего смешного. «Ты же голову наклонил» Действительно, я был на фотокарточке с чуть наклонённой влево головой. «Ну и что?»— искренне удивился я. Но мои товарищи столь же искренне были убеждены, что перед фотоаппаратом надо стоять навытяжку.

В коммунизм мы верили искренне и далеко не сразу поняли, что в этом-то и состояло главное препятствие для наших жизненных успехов, что решавшая наши судьбы Коммунистическая партия к строительству коммунизма не имела никакого отношения, что целью её был вовсе не коммунизм, а сохранение власти за партийно-бюрократической верхушкой.

Искренне верили мы и в слова официальной пропаганды о необходимости критики и самокритики. Не где-нибудь — на XIX съезде партии в 1952 году было заявлено: «Гоголи и Щедрины нам нужны». Правда, тогда же в журнале «Крокодил» было опубликовано стихотворение известных в то время сатириков М. Дыховичного и В. Слободского, в котором были такие строки:

Не сразу мы оценили всю горечь этой шутки.

При всём том глухая обстановка последних лет сталинской эпохи не могла нас не угнетать. И мы ещё до того, как прочитали повесть Л. Кассиля «Кондуит и Швамбрания», пошли путём её героев: у нас тоже появилась «страна вулканического происхождения». Эту фантастическую страну мы назвали Толеколия. Потом возникла ещё одна — Лезгория. А ещё — фантастический советский город Юрговск. Все эти географические фантомы жили, в отличие от тогдашнего Советского Союза, бурной политической жизнью. В странах бушевали войны и революции, в городе… Ну, город, пожалуй, в достаточной мере напоминал обычные советские областные города. Правда, в нём выходили областная пионерская и областная литературная газеты, литературный альманах, а штаб военного округа выпускал ежемесячный журнал «Солдат мира». В нормальных областных центрах Советской страны положено было иметь только областную партийную и кое-где — комсомольскую газету. Областная пионерская была большой редкостью, а уж местных литературных газет и литературно-художественных журналов военных округов не было вообще.