“Дэнкити после этого познал достаток и процветание, и старость его была радостной. Поистине в семье, где изобильно такое сокровище, как добродетель, потомки благоденствуют. Слава будде Амиде, слава будде Амиде”.

ПИСЬМО С КУРОРТА

...Вот уже месяц, как я живу в курортной гостинице на горячих источниках. Увы, ни один из этюдов, ради которых я сюда приехал, так до сих пор и не написан. Я принимаю ванны, читаю коданы²⁶, брожу по здешним узким улочкам — и так изо дня в день. Честно говоря, меня самого приводит в ужас собственная праздность. (Примечание автора. Правда, за это время я все же сумел написать десять с лишним строчек о том, что сакура отцвела, что на крышу села трясогузка, что я просадил в тире семь иен и пятьдесят сэнов, что видел деревенских гейш, а также пляски “ясукибуси”²⁷ и соревнования пожарных, что ходил в горы собирать папоротник, наконец, о том, что потерял кошелек.)

А теперь позволь сообщить тебе одну правдивую историю, которая, пожалуй, не уступит рассказу иного искусного сочинителя. Разумеется, будучи дилетантом, я не претендую на лавры сочинителя. Я всего лишь хочу сказать, что, когда услышал эту историю, у меня возникло ощущение, будто я прочел ее в какой-нибудь книге.

В конце прошлого века в здешних краях жил плотник по имени Хагино Ханнодзё. При звуках этого имени в воображении невольно возникает образ мужчины с изящной внешностью и утонченными манерами. На самом же деле это был детина богатырского сложения, под стать борцу Татияме²⁸: говорят, росту в нем было шесть сяку и пять сунов, а весил он не меньше тридцати семи каммэ. Так что еще неизвестно, в чью пользу оказалось бы это сравнение. Во всяком случае, живущий со мной в одной гостинице торговец лекарствами (назовем его г-ном На... следуя системе аббревиатур по знакам японской азбуки, введенной Куникидой Доппо во имя сохранения национальных традиций), который знает его с детства, утверждает, что Ханнодзё выглядел даже более внушительно, нежели знаменитый тяжеловес Оодзуцу²⁹. Лицом же, по словам г-на На... Ханнодзё походил на не менее известного борца Инагаву³⁰.

У кого ни спросить, плотник Ханнодзё был человеком необычайной доброты и имел золотые руки. Однако в каждой из связанных с ним историй непременно присутствует какой-нибудь комический эпизод, — видно, и впрямь в большом теле уму недолго заблудиться. Прежде чем перейти к теме своего рассказа, приведу один небольшой пример.

Хозяин моей гостиницы вспоминает, как однажды осенью разыгрался сильный ветер и в городке возник пожар, в огне которого сгорело полсотни домов. В то время Ханнодзё работал на строительстве какого-то дома в деревне, расположенной в версте отсюда. Услыхав, что в городе пожар, он, словно ошалелый, кинулся туда. На одном из крестьянских дворов была привязана гнедая кобыла. Увидев кобылу, Ханнодзё, не спрашивая хозяев, вскочил на нее, решив, что после все объяснит, и во весь опор помчался по дороге. Вот до чего отчаянный был человек. Но лошадь вдруг ни с того ни с сего свернула в поле, описала по нему круг, затем понесла всадника по грядкам с редькой, стремглав спустилась с горы, покрытой мандариновыми плантациями, после чего сбросила незадачливого седока в яму с картофелем и умчалась прочь. Ханнодзё, естественно, не поспел на пожар. Мало того: он так расшибся, что чуть ли не ползком добрался до города. Как выяснилось впоследствии, лошадь была слепая и потому совершенно неуправляемая. Спустя года два или три после пожара Ханнодзё продал себя городской больнице. Не думай, будто речь идет о чем-то вроде пожизненного услужения, как это имело место в старину. Ханнодзё заключил с больницей договор, по которому обязался после смерти предоставить свое тело для вскрытия, и за это получил пятьсот иен. Впрочем, нет, пятисот иен он не получил: в обмен на свою подпись под договором он получил только триста иен, оставшиеся же двести иен причитались ему уже после смерти. Относительно этих денег в договоре было сказано, что означенная сумма перейдет “к семье покойного либо к лицу, им указанному”. Если бы такового лица не нашлось, то упомянутые двести иен остались бы только на бумаге, поскольку у Ханнодзё не было не только семьи, но и вообще никаких родственников.

В то время триста иен были большими деньгами. По крайней мере для деревенского плотника. Получив их, Ханнодзё тут же купил себе часы, обзавелся пиджачной парой и даже съездил с красоткой Омацу из “Зеленой крыши” в город О... — одним словом, роскошествовал напропалую. “Зеленой крышей” назывался местный дом свиданий, потому что крыша его была выкрашена в зеленый цвет. В ту пору он мало походил на столичные заведения подобного рода, не то что теперь. Говорят, со стрех там свешивались побеги травянистой тыквы. Надо думать, и тамошние красотки имели весьма деревенский вид. Но как бы то ни было, в “Зеленой крыше” Омацу считалась первейшей красавицей. О том, насколько она была хороша собой, я судить не берусь. Если верить престарелой хозяйке здешней харчевни, где можно полакомиться и суси, и жареным угрем, это была женщина субтильная, смуглолицая, с вьющимися волосами. К слову сказать, от этой бабуси я наслушался самых разных историй. Помнится, особое сочувствие во мне вызвал рассказ об одном завсегдатае ее харчевни, страдавшем какой-то диковинной болезнью: стоило ему хотя бы один день не поесть мандаринов, как он совершенно обессилевал и был не в состоянии написать даже письмо. Но об этом я, пожалуй, расскажу как-нибудь в другой раз. Пока же вернусь к девице Ханнодзё — Омацу и расскажу о том, как она убила кошку.

У Омацу была черная кошка по кличке Санта. И вот однажды эта самая Санта описала выходное кимоно хозяйки “Зеленой крыши”. А хозяйка сызмальства терпеть не могла кошек и, конечно же, не оставила это происшествие без последствий. Понятное дело, досталось и Омацу. В ответ Омацу, не говоря ни слова, сунула кошку за пазуху, пошла на мост и бросила свою любимицу в реку. А после этого... Возможно, тут не обошлось без преувеличения, но, если верить бабусе, после этого не только у хозяйки заведения, но и у всех его обитательниц долго не сходили с лица синяки и ссадины.

Ханнодзё сорил деньгами этак с полмесяца, от силы месяц. В пиджачной паре он щеголял по-прежнему, но к тому времени, как сапожник сшил ему на заказ башмаки, расплатиться за них плотнику уже было нечем Конечно, я не могу побиться об заклад, что все, о чем сообщу далее, — истинная правда, но хозяин здешней цирюльни, у которого я стригусь, утверждает, будто сапожник, выставив перед Ханнодзё башмаки, сказал ему так: “Нет уж, господин десятник, как хотите, а верните мне хотя бы стоимость материалов, которые пошли на изготовление этой пары. Если бы башмаки были ходового размера, я не стал бы настаивать, но в них ведь утонет любой, кроме вас, да еще, может быть, Нио-сама³¹”. Ханнодзё, похоже, не смог вернуть требуемую сумму. Во всяком случае, никто из жителей города ни разу не видел его в башмаках.

Но хорошо бы дело только этим и ограничилось. Не прошло и месяца, как Ханнодзё был вынужден продать и часы, и пиджачную пару. Вырученные же деньги он безрассудно просаживал на Омацу. При этом нельзя сказать, что Омацу ни в чем не знала недостатка. У обитательниц домов свиданий было заведено каждый год в праздник Эбису собираться своим кругом, без гостей, и устраивать в складчину пирушку с игрой на сямисэне и плясками. Так вот, по словам все той же бабуси, хозяйки харчевни, одно время Омацу даже было не из чего внести свою долю. Ханнодзё же был без памяти в нее влюблен. Бывало, чуть что не так, Омацу хватала его за грудки, валила на пол и дубасила бутылкой из-под пива. Но, как бы худо она с ним ни обращалась, он ее прощал и старался во всем ей потрафить. Лишь один-единственный раз, когда Омацу сбежала в город О... с сыном сторожа, Ханнодзё дал волю гневу. Возможно, здесь опять-таки не обошлось без некоторого преувеличения, но если дословно воспроизвести рассказ бабуси, Ханнодзё... (Примечание автора. Здесь я вынужден сделать небольшую купюру, хотя вполне допускаю, что проявление ревности со стороны неотесанного деревенского плотника было именно таковым.)