Берлога растерянно молчал минуту. Холодная капля вдруг защекотала висок.
— Исчезла? — спросил он и не смог продолжать.
Куковеров спокойно закурил папироску.
— Следы Дины Каменецкой теряются на станции Армавир. У нас имеется письмо от нее к подруге в Москву, где она пишет, что уезжает на съемку в Баку. В Баку ее нет, и никакой съемки там не происходит. Подождите, Берлога, переживать. У меня есть к вам вопрос посущественней. Скажите, пожалуйста, знакомо ли вам это?
Куковеров открыл свой портфель и достал смятую синюю бумажку. На бумаге, на синей обложке была знакомая до боли и ужаса надпись: «Дело № 1057».
— Дело о поджогах, мое дело! — завопил Берлога и выхватил бумагу из рук Куковерова. — Мое пропавшее дело!..
Ужасно и сине развернулась перед ним пустая бумага: это была обложка, одна измятая и пустая, засаленная обложка, дело № 1057, без сердцевины. Как пустой рукав у инвалида, потерявшего руку!
Он успел спросить, потухая:
— Что это значит?
— Это значит, что дело исчезло и осталась одна обложка, — сказал Куковеров яростно. — Одна обложка, Берлога! Я расскажу вам, как нам досталось хотя бы это, пусть ничего, но все-таки след. 8 октября, при облаве, в связи с пожарами, был задержан некий вор-рецидивист, известный под кличкой Петька-Козырь. При обыске у него обнаружили в сапоге подстилку, именно эту обложку «дела № 1057», подложенную, как он объяснил, для тепла, ибо у него дырявый сапог. Сапог оказался в действительности дырявым, и этой пустой бумажке не придали бы никакого значения, но одновременно задержанный некий субъект по имени Андрей Варнавин показал, что у Козыря где-то спрятано важное дело о поджогах в Златогорске за № 1057. Петька-Козырь сначала категорически отрицал и объяснял, что достал обложку в урне для мусора. Потом он сознался, что похитил это дело у вас, по заказу некоего молодого человека, приказавшего доставить папку в новый большой дом концессионера Струка. Дальше ничего понять нельзя, ибо в доме Струка нет никаких молодых людей. Элита — Дина Каменецкая-Струк исчезла, в бегах находится сожительница Козыря Ленка-Вздох, а вы, как вам хорошо известно — в сумасшедшем доме!
С каким-то безумием, судорожно стараясь сомкнуть все эти ускользавшие звенья, Берлога смотрел на человека, который приехал возвратить его к жизни и так сокрушительно по-первоначалу его потряс. Все ли в порядке в его, Берлоги, мозговых извилинах, все ли проверил он в себе до конца? Может быть, на самом деле, его место там, в доме для фельдмаршалов и маниаков, рядом с Иваном Кулаковым? И вдруг Иван Кулаков, его минутное прозренье в саду, последнее слово, занесенное безумной метелью, одно только слово, которое могло бы раскрыть сердцевину этого пропавшего дела, — все это глубоко и проникновенно прояснилось в нем до конца.
— Иван Кулаков, — сказал он, — вот единственный человек, который может все обнаружить, маниак и безумец, владетель несуществующих замков, — он, только он!..
Приблизив лицо к Куковерову, словно излучая слова, он рассказал ему все об Иване Кулакове. Куковеров слушал, правая его рука между тем торопливо заносила в блок-нот все, что говорил ему репортер. А южная ночь за окном верещала звонками трамваев, она нацеживала в окно полные осенние дуновения, и легкий ветерок облегчительно холодил лоб репортера. Наконец он кончил.
— Теперь возвращайтесь, Берлога, обратно, — сказал Куковеров. — Завтра утром я буду у вас и проделаю все формальности, необходимые для освобождения. Вы мне будете нужны, очень нужны. Согласны вы со мной хорошо поработать? Но только условие — первое и основное: никакой болтливости, никаких сенсаций. Вы вернетесь к газетной работе только по окончании этого дела. До этого момента я оплачиваю вам ваш месячный заработок. Откуда и кто я, кроме того, что я инженер Куковеров, — вы узнаете вскоре.
— Я сделаю все, что вам понадобится от меня, — сказал Берлога искренно.
Они пожали руки друг друга. Служитель больницы, изрядно насладившись в пивной, дожидался внизу. И тот же фаэтон повез его и Берлогу обратно. Куковеров вышел на балкон и смотрел, как сели они в экипаж. Очень тепло и нежно ночь приникала к лицу. Было совсем черно, и огромные звезды взбухали на темном небе. Потом он заметил, что розоватый туман как бы от огней главных улиц туманно пронзает ночь, розоватый туман окрылил эту ночь огромным и нежнейшим крылом, и розоватый туман беспечно и рыже прозмеился вдруг далекими языками огней. Гул старинного и провинциального набата где-то на окраине низкой гаммой сопровождал розовеющий этот полет ночи.
Вл. ЛИДИН
Глава IX. На биржу труда!
Куковеров приехал в Златогорск двадцать второго августа. Двадцать пятого, в восемь часов вечера, он стучался у ограды особняка Струка. Ограда эта, как известно, напоминала сплетение лиан в тропическом лесу или сцепившихся хвостами окаменевших загипнотизированных змей. При ближайшем рассмотрении она оказалась решеткой из деревянных прутьев, окрашенных серебристой краской. Куковеров со страхом ждал мгновения, когда стебли ограды — лианы и змеи — зашевелятся и раздвинутся. После этого, т. е. после того, как загипнотизированные змеи раздвинутся, в ограде должен, как известно, образоваться проход, или, вернее, аллея, заканчивающаяся автоматической дверью без всяких дверных ручек, но из орехового дерева. Дверь эта в свою очередь заканчивалась в пылком представлении Берлоги ущельем, облицованным никому неизвестным синим камнем с красными прожилками. Но, вместо облицованного ущелья, перед Куковеровым вырос затейливо расчесанный парень в бумазейной рубахе на выпуск и в больших скрипучих, казенного образца, сапогах. На протянутой руке парня болтался, как на штанге, пиджак. В другой руке он держал пузырек с бензином. Парень, очевидно, выводил бензином пятна на пиджаке. В этом не могло быть никакого сомнения.
— Что надо? — сказал парень.
— Гражданин, — торжественно произнес Куковеров, — сегодня в 6 ч. 9 минут я отправил мистеру Струку телеграмму-молнию. В этой молнии содержался вопрос — может ли мистер Струк принять меня в восемь часов?
— Они, кажись, в кухмистерскую выходили, — сказал парень, плюнул на пиджак и затер плевок тряпочкой, смоченной в бензине, — а может, и дома… Заскочите на лестницу, повернетесь вправо, потом возьметесь прямо, все прямо…
Дверь открылась, и Куковеров вступил в вестибюль. Здесь, как известно, высоко вверх уходила металлическая, сияющая медью, лестница.
— Голубчик, да ведь она сама едет… — сказал инженер со страхом.
Но парень, вместо ответа, с жадностью посмотрел на папиросу, которую закурил Куковеров.
— А не накажу ли я вас на одну папиросочку, гражданин, — пробормотал он и, получив папиросу, пустил дым изо рта, из ноздрей и вроде как бы из глаз…
— Еще третьего дня ездила, — сказал он, увенчиваясь дымом где-то возле ушей, — да вчерась сдохла… Полотер в нее упал, она и прикончилась… Теперь не ездит, да и хозяин приказывал, чтобы стояла. Пускай, говорит, самосильно стоит, я теперь, говорит, жене полотера обязан соцстрах платить, и союз меня по судам затаскает, я, говорит, в свои года взошел, мне обидно полотерке платить, меня, говорит, таким манером из денег враз вытрясут…
Парень оказался отменным словоохотливым курильщиком. Куковеров едва спасся от него, взбежал по лестнице, неутомимо сиявшей медными частями, пробежал коридор, уставленный разбитыми кадками из-под субтропических растений, и влетел в круглый зал, имевший, как известно, три сажени в поперечнике. Это был тот самый зал, в центре которого пенился некогда и прихотливо играл струями маленький фонтан. На этот раз он был безмолвен, не хуже любого фонтана, пережившего гражданскую войну. Неподалеку, за ломберным столиком, сидела морщинистая старуха в пышном бархатном облачении. Морщины ее были запудрены лиловой пудрой, а волосы выкрашены фиолетовой краской.