Разговор пассажиров постепенно тоже утихал. Иные счастливцы уже мирно дремали, клюя носом в такт движению троллейбуса.
По узенькой винтовой лестнице мы с Андрюшей поднялись на второй этаж. Там было совершенно пустынно, если не считать двух пьяных, которые спали на самом последнем диване, у стенки.
«Какая унылая картина, — думала я, — как бесцветны ежедневные будни нашей жизни…» Рука моя тем временем незаметно то и дело проверяла через сукно шубы выпуклость внутреннего кармана, в котором, чуть оттопыриваясь, притаился пузатый нянин кошелек. О, сколько волшебной власти в нем, в этих смятых бумажках!.. Я могу вырваться сейчас с Андрюшей к свету, к огням, к звукам оркестра; нам будут открыты двери любого ресторана, и на белоснежной скатерти перед нами появится все, что мы только пожелаем! Недаром милый мой друг Евгений, смеясь, называл меня и себя «режиссерами жизни». Если жизнь безрадостна, надо делать ее сказочной, но это довольно тонкое искусство, и, чтобы им овладеть, надо прежде всего обладать терпением и железной выдержкой.
Мне начинало казаться, что для того, чтобы подбросить кошелек, обстановка самая подходящая: двое пьяных спят, кондукторша внизу и никто не станет претендовать на находку.
Я уже успела незаметным движением вытащить из внутреннего кармана кошелек и теперь держала его наготове в широком рукаве моей шубы. Но Андрюша занимал меня рассказом о только что прочитанной им книге, смотрел мне в глаза, все его внимание было сосредоточено на мне, и я не могла сделать ни одного движения без того, чтобы он его не заметил.
Что делать?.. В это время мы подъезжали уже к конечной остановке.
Кондукторша поднялась к нам наверх и теперь, тряся за плечи то одного, то другого, будила обоих пьяных.
«Пожалуй, сейчас самая удобная минута!» — подумала я и встала.
— Давай сойдем вниз, — обратилась я к Андрюше.
— Зачем? Здесь тепло и уютно, на этом же троллейбусе и обратно поедем, — запротестовал тот.
— Пойдем, пойдем! Хоть на станцию взглянем, — настаивала я. Андрюша согласился.
Я пошла вперед. Пройдя две ступеньки, я чуть-чуть тряхнула рукавом. Кошелек мягко выскользнул и упал мне прямо в ноги; я мгновенно наступила на него и, тут же сделав вид, что споткнулась, схватилась за перила и, привставая, поморщилась, точно от боли.
— Что это? — Нога у меня подвернулась, я чуть не упала. — На что это я наступила? — Нагнувшись вперед, я схватила кошелек и, затаив дыхание, прошептала: — Кошелек…
Андрюша мгновенно тоже нагнулся. Я увидела близко его взволнованное лицо, он схватил мою руку, державшую кошелек, и сжал ее до боли.
— Молчи, молчи! — свистящим шепотом произнес он. — Молчи, иди вперед… Никто не видел, иди! — Андрюша был настолько взволнован, что на одну секунду мне даже показалось, что я действительно нашла чей-то кошелек.
В это время над нами, сверху, начали с шумом и руганью спускаться двое разбуженных гуляк, а за ними по лестнице, ворча, шагала по ступенькам и сама кондукторша.
У меня сразу отлегло от сердца. Слава Богу! Самое трудное было сделано, теперь оставалось только блаженствовать…
Но все оказалось не совсем так. На Андрюшу это происшествие произвело такое потрясающее впечатление, что я даже испугалась. Прежде всего он стал мучиться укорами совести: ему казалось, что кошелек потерял один из пьяных. Мне еле-еле удалось его в этом разубедить. Я положила «найденный» кошелек в свою сумочку и, приоткрыв ее немного, дала возможность Андрюше увидеть пачку аккуратно сложенных ассигнаций, которые навряд ли могли быть заработаны рабочими. Мои доводы как будто убедили Андрюшу, но теперь он стал с тревогой впиваться взглядом в других пассажиров, выходивших из вагона. Но ни один не походил на владельца набитого ассигнациями кошелька. — Да разве возможно, имея в кармане столько денег, оставаться таким хмурым, иметь такое недовольное выражение лица? — успокаивала я Андрюшу. — Ты подумай только: кто же, имея на руках такой кошелек, во всю дорогу ни разу не проверит, где он? Хорошо ли спрятан? Не потерян ли?
Но, несмотря на все мои доводы, мы добрых полчаса блуждали в темной сырой мгле по незнакомой станции, присматриваясь ко всем прохожим.
Андрюша никак не мог успокоиться. А потом вдруг наступило полное перерождение: его испуг и волнение уступили место ликующей радости, и теперь он жаждал только одного — как можно скорее пересчитать содержимое кошелька!
Мы решили вернуться на исходную точку нашего путешествия, а именно в Охотный ряд, подняться вверх по Тверской, и там, в здании Центрального телеграфа, открытого круглые сутки, удовлетворить свое любопытство.
Так мы и сделали.
— Господи! — прошептал Андрюша, сжимая в руке пересчитанные нами ассигнации, и светлое лицо его снова омрачилось. — Вот мы с тобой сейчас радуемся, а тот, кто потерял эти деньги, может быть, волосы на себе рвет…
— Не будем гадать, — ответила я. — Не он первый теряет, и не мы первые находим. Если не мы, то этот кошелек нашли бы другие. Лучше подумаем о том, что нам делать. Находка наша общая, значит, деньги пополам. Ну, что же ты собираешься покупать? — Задавая этот вопрос, я была готова к тому, что Андрюша заговорит о недорогом каком-нибудь костюме и черных лакированных полуботинках, которые давно были его мечтой; но он, ни минуты не колеблясь, ответил:
— Это твое, женское дело что-нибудь себе покупать, а я на свою половину приглашаю тебя танцевать! Да так, чтобы пыль столбом пошла! Ведь я все время мечтал найти клад!..
— Мне тряпки совсем не нужны, — сказала я, — а так как денег у нас с тобой достаточно, то давай обсудим, где мы побываем.
Было решено, что заветные деньги будут лежать до следующего воскресенья. А в воскресенье мы начинаем наш кутеж с того, что идем на дневное воскресное представление в цирк. Оттуда едем завтракать в «Метрополь». Потом пьем шоколад с пирожными в «Национале». Обедаем в 6 часов в «Савое», едем в «Оперетту», а после нее ужинаем в «Гранд-Отеле», где и танцуем до утра. К сожалению, из-за зимнего сезона все рестораны-«крыши» были закрыты.
Я никогда не забуду восторженного выражения лица у Анд-рюши в тот миг, когда в мраморной зале потух свет и под звуки джаза в фантастическом рисунке кружившегося фонаря поплыла, вместе с танцующими парами, вся зала.
Надо было видеть, какой лучезарной радостью светился Андрюша; эта радость сияла в его глазах, играла в улыбке, наполняла какой-то новой, мягкой грацией каждое его движение, придавала особое очарование каждому его, даже незначительному слову.
На три года я была старше, но Боже! Какая непроходимая пропасть лежала между этим большим ребенком, который еще не знал ни жизни, ни любви, и мной — женщиной, успевшей столько пережить и испытать. Он казался мне моим сыном, а я сама была человек, который, уцелев после кораблекрушения, плывет на жалком обломке дерева, вцепившись в него обеими руками, среди злобно вспенившихся волн грозно ревущего океана, который называется жизнью…
Зная, как жестока, как трудна, как безобразна бывает порою жизнь, я была счастлива дать этому милому существу, которого звали Андрюшей, хотя бы одно незабываемое и хорошее воспоминание.
Когда мы пили шампанское, Андрюша, виновато улыбнувшись, признался мне:
— Никогда я его не пил и думал, что оно необыкновенное, а это просто хорошее ситро с алкоголем, только и всего!
Когда мы заказывали какие-нибудь кушанья, то Андрюшу больше всего привлекали непонятные названия, вроде «оливье», «сотэ» и т. д.
— Давай закажем и посмотрим, что это такое! — восторженно шептал он мне.
Больше всего его поразил «соус с трюфелями», так как в его представлении трюфелями были только шоколадные конфеты.
От шампиньонов он решительно отказался, сделав при этом необычайно брезгливое выражение лица:
— Я их знаю, в деревне на лугу растут, где скот пасется. Это поганки, я их есть не буду, и ты, пожалуйста, тоже не ешь…
Мы веселились и танцевали до утра, а потом на оставшиеся деньги взяли такси и попросили шофера катать нас из одного конца Москвы в другой. А когда наступила минута прощания, Андрюша крепко пожал мне руку и вдруг совершенно неожиданно сказал: