Хозяйство Биро ликвидировали, дом отдали людям, пострадавшим от бомбежек, мебель увезли и распределили по решению Комиссии Оставленных Ценностей,[3] а Темеш перебралась к нам. Один жилец нам как раз требовался, У нас был слишком большой дом, такого количества комнат нам по инструкции не полагалось. Переселение Темеш ничего не меняло, никто из нас даже и не заметил, что в Квартире живет посторонний, да Темеш, собственно, и не была для нас посторонней.

Помощь ее оказалась очень кстати, к тому времени уже и Бланка работала в приемном отделении той самой больницы, где работал Балинт, устроилась туда по протекции майора тотчас после получения аттестата, более чем за полгода до того, как Балинт попал в плен. На работе Бланка чувствовала себя лучше, чем можно было ожидать, и хотя печатала скверно, как попало раскладывала, а норой и теряла учетные карточки, но иногда получала и премии, – родственники многих больных писали в больницу, как помогли им ободряющее слово Бланки, неизменный оптимизм, светившийся в ее улыбке, когда она утешала своих подопечных: не надо бояться, у нас тут все непременно выздоравливают.

При троих работающих на жизнь кое-как хватало. В школе, где я впервые начала трудиться, меня окружала такая естественная атмосфера, словно я тут и родилась, отец был счастлив, когда выяснилось, что я унаследовала от него надежные приемы преподавания, что считаюсь хорошим воспитателем, хотя на первых порах из-за неопытности мне приходится туго. Как новорожденные мальки тотчас осваиваются с водой, так и я скоро освоилась со школьной жизнью. Дел было много, но меня это не смущало, работать я любила, и к тому же почти не оставалось времени задумываться над тем, где теперь Балинт, что делает и как сложится наша жизнь, если он вернется.

В сорок девятом голу, к вечеру, когда я возвращалась из школы и возле церкви свернула на улицу Каталин, я уже издали увидела, как он. идет по улице. У него был сверток, который он, вместо того чтобы нести за веревочку, держал под мышкой. Он шел впереди, я видела только его спину, но все равно его узнала. Бросилась следом и догнала как раз в тот момент, когда он остановился – какая-то женщина обратилась к нему с вопросом, наверное, хотела узнать о муже или сыне. Я оторвала его чуть ли не силой, женщина еще некоторое время шла рядом, словно не понимая, что Балинт не может дать ей никакой справки, что у нас у самих тоже есть дело друг к другу. Так она и шла, теребя Балинта за рукав, что-то кричала, уж и не помню, что.

Мы все еще не поцеловались, шли и шли, я уцепилась за его свободную левую руку, и слезы мои капали ему на рукав. Лицо его оставалось неподвижным, но он тоже радовался, хотя и сдержаннее, чем я. Он держал путь к своему дому, хотел войти в него вместе со мной, и первое, что он от меня услышал – помимо своего имени, произнесенного громким, прерывающимся голосом – были не слова «вот ты и вернулся», «я так люблю тебя», а известие, что дом уже не его, что теперь он тоже будет жить у нас. В тот момент мы уже стояли возле их ворот, он молча поглядел на ручку калитки, потом отвернулся и пошел вместе со мною к нам.

У нас его ждал теплый прием, теплее невозможно я пожелать. Госпожа Темеш, женщина очень суровая, рассудительная и сдержанная, поцеловала и обняла его, – пожалуй, впервые с тех пор, как он сделался взрослым, да и мама, хоть и подняла шум, старалась сдерживаться, не стала надоедать Балинту тревожными слухами и глупыми вопросами. О том, как счастлив отец, говорило его тихое шебуршанье; всех скованнее чувствовала себя, пожалуй, я, потому что с первой минуты встречи Балинт держался со мной еще скованнее, чем с остальными. Когда вернулась из кино Бланка, Балинт попробовал было подбросить ее вверх, как прежде, но не смог оторвать от земли, пожаловался, какая она тяжелая, будто мешок с солью, а у него Мускулы уже не те. Я оставалась сдержанной, застенчивой, старалась держать себя в руках. Если я чего-нибудь очень хотела, то в конце концов добивалась, а чтобы обрести наконец естественность, всегда требовалось время.

Положение Балинта определилось довольно быстро, личность его удостоверили, вскоре он вернулся в больницу, и жизнь потекла дальше. Утром мы все «четверо отправлялись на работу, Балинт и Бланка – в больницу, а я с отцом – в школу. Когда мы расспрашивали его о жизни в плену, он рассказывал в основном забавные эпизоды, я никогда не слышала от него жалоб, однако месяц проходил за месяцем, а Балинт все не становился прежним. Он почти не целовал меня, а если и поцелует иногда, то только в волосы или в щеку, случалось, пожмет руку или погладит плечи, как будто для половой близости достаточно такого кроткого прикосновения. Спустя некоторое время мне этого стало уже мало. Когда я избавилась от давящего страха, что мы, пожалуй, можем и не увидеться вновь, и осталось позади воспоминание о его первом появлении, тело мое, которое в ночь после гибели Генриэтты так категорически его отвергло, жаждало уже большего. Мне было двадцать пять лет, а телесную любовь я переживала только в воображении и ни разу еще не испытала по-настоящему. Мы жили в одном доме, по закону принадлежали друг другу, и я ждала, что однажды, когда мы случайно останемся одни, он наконец подступится ко мне, как когда-то в прошлом. Но мы жили как брат и сестра. Большую часть получки он отдавал моему отцу в счет уплаты за стол и квартиру, и мы принимали его деньги, потому что при наших заработках просуществовать было отнюдь не просто, и, если бы не гениальность Темеш по части ведения хозяйства, мы питались бы еще хуже. Он жил у нас, среди нас и вместе с нами, но никогда не заговаривал о женитьбе.

Я свое обручальное кольцо сохранила, а он свое потерял. Сперва я не хотела объясняться, потом мне было стыдно, а в последнее время я уже и не осмеливалась с ним заговорить. Как-то усевшись вместе – я, Бланка, родители и Темеш, – мы попытались выяснить, какая муха его укусила. Отец считал, что разузнавать об этом неприлично, он и Бланке запретил заводить речь на эту тему, только Темеш в конце концов решилась вызвать Балинта на разговор-. Сразу по окончании разговора она зашла к нам, а Балинт тотчас ушел из дому, словно чувствуя, что теперь мы начнем обсуждать услышанное. По словам Балинта, положение его в больнице довольно шаткое, его затирают, не дают подходящей работы, в то время как линия моей жизни идет, видимо, по восходящей, я в этом мире прочно стою на ногах, меня считают «своей». Он не знает, как сложится его судьба, вероятно, никак, ему еще нужно сориентироваться, дадут ли ему вообще жить, принимая во внимание, кем был его отец. Следует подождать, но теперь Он ни по своему душевному состоянию, ни по положению не считает возможным возобновлять наши отношения с той точки, где они были прерваны, а если это мучительно для моих родителей и у меня есть лучшая возможность, то мы спокойно можем указать ему на дверь, он не обидится.

Я не смотрела ни на кого, сидела, уставившись себе в колени, словно удивлялась, что у меня есть руки и ноги. Мать была вне себя, поносила Балинта всячески, Бланка кричала, что он трус, самыми хладнокровными оказались отец и Темеш. Отец как мужчина, наверное, лучше разбирался в чувствах Балинта, Темеш без колебаний стала на его сторону. Ее предложение состояло вроде бы в том, что мы должны оставить его на время в покое, характер у него тяжелый, как и у майора, ему трудно свыкнуться с тем, что его берут в мужья, а не он женится, и вместо того, чтоб увести Ирэн в дом майора, сам вынужден жить у Элекешей. Вечером, когда Балинт наконец вернулся, мы вышли с ним после ужина в сад. Я сказала ему, что Темеш, как мне стало известно, уже посвящена в наши дела, пора бы и нам самим обсудить их. Я могу терпеть – на самом деле я изождалась, но из гордости не могла в этом признаться, – и буду ждать, если он считает, что так лучше, пусть его не беспокоит, что он живет у нас, значит, ему хорошо и так.

Он посмотрел на меня, положил мне на колено руку. Куда девался мой солдат, солдат тех давних лет, который той ночью в убежище поцеловал меня так сильно и больно, а потом повалил на дощатые нары? Теперь он прикасался ко мне так, словно я была милый ребенок, оказавшийся рядом, а я от его прикосновения вся дрожала, ждала, вдруг он все-таки скажет что-нибудь еще, не только то, что передал через Темеш, ведь должен же он почувствовать, как я, в сущности, несчастна и унижена, и, что бы там ни объясняла Темеш, я не понимала одного – зачем ему эти увертки, почему я не нужна ему, ведь он же мой жених? Чего я только ни ждала, пока его пальцы отдыхали на моем колене, ждала, например, вдруг и мне, как некогда Генрику, он расскажет сказку о том, что, когда его положение на работе станет более прочным, он повезет меня в Зальцбург или Рим, и папа будет очень опечален, что не может на мне жениться, но он промолчал, то есть заговорил, но совсем не про это. Слова, произнесенные им, скорее напугали меня, потому что он сказал только: «Ты очень сильная, Ирэн, и чувствуешь себя уверенно во всем».