Подход Б.М. Гаспарова, минимизирующего категорию мотива, вполне применим только к небольшим поэтическим произведениям и текстам с высоким уровнем символизации деталей (например, классическому эпосу, современным неомифологическим романам[59]). Для объёмной и разнохарактерной по происхождению летописной традиции гораздо более адекватен вариант, предполагающий иерархизацию мотивов в повествовании. Из этого варианта и будет исходить понятие мотива, которое использовано в моем анализе летописных и хроникальных текстов.
Мотив может быть определен как «простейшая повествовательная единица» или тема повествования[60], повторяющийся элемент (ситуация, сцена, образ) текста или различных текстов, обладающий семантической целостностью и историческими характеристиками[61].
Понятие мотива можно дополнить перечнем его сущностных признаков и функций внутри сюжета и повествования. Прежде всего, мотив — целостный, устойчивый, повторяющийся элемент текста. Он сохраняет свою целостность при эволюции текста и при переходе из текста в текст (смене нарративного ряда): «...поэтические сюжеты и мотивы представляют признаки общности и повторяемости от мифа к эпосу, сказке, местной саге и роману...»[62]. Мотив проявляет семантическую устойчивость при смене повествовательной среды (например, при переходе из эпической традиции в раннеисторическую).
Устойчивость мотива обеспечивается именно его историко-семантической вариативностью — способностью сохранять базовый набор признаков в сочетании с возможностью к трансформации: свертыванию до одного предложения (легенда об обрах из ПВЛ может быть редуцирована до короткой пословицы) или, наоборот, превращению в глобальный эпический цикл.
Мотив сохраняет потенциал к развитию, разрастанию, комбинации с другими мотивами. Мотив или сочетание нескольких мотивов формируют сюжет[63]. Мотивы комбинируются по определенным принципам, ряд мотивов имеет тенденцию объединяться в сюжет лишь с определенным набором семантически адекватных повествовательных элементов. Мотив, таким образом, обладает семантической валентностью, т.е. способностью включаться в фабулу только в сочетании с ограниченным кругом «привходящих» дополнительных текстовых частиц (дополнительных и детализирующих мотивов)[64]. Производным от сюжета является понятие фабулы[65], которая представляет собой непосредственную реализацию сюжета, определяет его композицию, последовательность мотивов, количество повторений одного мотива в тексте. Фабула состоит из эпизодов. Еще одна важная, но более расплывчатая категория формального анализа текста — социальная оценка[66]. М.М. Бахтину удалось показать, что социальные оценки персонажей, событий, нравов и идеологические установки текстов во многом обусловлены историческими обстоятельствами и могут служить материалом, датирующим элементы текста, а иногда — указывать на генетическое родство сюжетов[67].
Необходимо также отметить, что в работах В.Я. Проппа[68] впервые было указано на относительность морфологической цельности мотива. Существует возможность его разложения на отдельные еще более элементарные частицы (компоненты), благодаря которым мотив сохраняет свойство вариативности. В.Я. Пропп выявил постоянные компоненты мотива — субъект (герой), атрибут (артефакт), функция действующего лица, — и определил функциональные роли мотива для сюжета и всего текста волшебной сказки[69].
Вместе с тем в работах В.Я. Проппа подчеркивалась историческая обусловленность мотива как цельной категории[70]. Благодаря его исследованиям стало ясно, что если с точки зрения морфологии текста мотив поддается разложению на элементы, то с точки зрения «исторических корней» он может рассматриваться как нечто целостное. Согласно Проппу, мотив в целом историчен, т.е. его возникновение (конструирование) связано и обусловлено историческими обстоятельствами, мифологическими представлениями, мировоззрением социума — носителя традиции, общественными отношениями в нём. Аналогичную историческую обусловленность имеют и сочетания мотивов — сюжеты. При этом, если мотивы могут переходить от эпохи к эпохе, от текста к тексту, то сюжеты формируются в определенный исторический момент и далее либо «обогащаются» новыми текстовыми единицами, либо исчезают как целое, и их мотивы становятся материалом для новых сюжетов. Эти особенности мотива и сюжета позволяют построить их историческую стратиграфию[71], проследить эволюционное развитие в фольклорной и литературной традиции. В близком ключе выполнено исследование сюжетной композиции былин[72].
Исследователи выделяют группу наиболее архаичных мотивов, которые восходят к мифологическим универсалиям, определяющим «хронотоп» большинства древних текстов (т.е. сюжетную трактовку времени и пространства[73]), и мотивы, связанные с передачей социально значимой информации о преодолении экстремальных ситуаций и кризисов, а также с обрядовой системой, регулировавшей социальные отношения в древних обществах[74]. Эти мотивы более всего распространены и восходят к истокам словесного искусства. Далее выделяются комплексы мотивов и сюжеты, соответствующие определенным историческим периодам (стадиям развития), — времени сложения ранних государств, раннефеодальной эпохе, развитому феодализму[75].
Исторические характеристики мотива во многом производны от его морфологических функций: «Изучение структуры... необходимейшее предварительное условие исторического изучения...»[76]. С точки зрения морфологии мотив, как любая единица структурного анализа текста, может быть рассмотрен в системе «вариант мотива — инвариант мотива». Эта модель ориентируется на принцип дихотомии, принятый в структурной лингвистике, который предполагает противопоставление языка как системы парадигм и речи как ее вариативной функциональной реализации (синтагматики). Такой подход принят в зарубежных (прежде всего французских и американских) исследованиях[77].
В подобном методологическом ключе мотив может рассматриваться и как «мотифема» — обобщенный логический конструкт (часть парадигмального строя, созданного исследователем), и как «алломотив» — непосредственный вариант мотива, выявленный в тексте. Введение этих терминов позволяет четче отличать аналитические обобщения исследователей от реально существующих мотивных вариаций. Такое разграничение понятийных конструктов и элементарных частиц текстов — необходимое условие для сочетания исторического (генетического) анализа, в ходе которого изучаются реально существующие варианты и сюжетные комбинации, и сравнительного, для которого необходима более высокая степень обобщения.
Таким образом, мотивный анализ позволяет сочетать исследование морфологии текстов с их исторической интерпретацией и сравнительным изучением.
Исследователи применяли несколько модификаций мотивного анализа. Поскольку этот метод создавался в русле исследования сказок и мифов, он до сих пор наиболее плодотворно используется для изучения небольших (герметических) жанров со стереотипной структурой и нормативной (или стандартизированной) поэтикой — евангельских притч[78], христианских легенд[79], «прядей об исландцах»[80], новелл[81]. Однако известны опыты «разложения» на мотивы и более объемных текстов — например, английской поэмы «Беовульф»[82], ветхозаветных преданий[83]. Проблема адаптации структурно-морфологического метода для анализа пространных литературных произведений подробно разобрана Р. Бартом[84].
Наиболее распространенным в историографии стало также выявление конкретного мотива и набора его вариаций, или поиск устойчивых комбинаций мотивов («бродячих сюжетов»[85]) в различных фольклорных и раннелитературных произведениях — например, мотивов сватовства и свадьбы[86], пира[87], побратимства[88], поединка[89], договора[90], инцеста[91], братьев-близнецов[92]. Классическим исследованием трансформации сюжета в различных литературных традициях может служить сборник статей о Тристане и Изольде[93].
В ряде исследований мотивный анализ используется для восстановления утраченных мифов и повествований[94]. Примерами могут служить реконструкция «основного мифа» славян о борьбе громовержца Перуна с его противником Велесом[95] и «реставрация» эпического сюжета о Волхе (Всеславе)[96], проведенные на основе разрозненных мотивов, которые были выявлены в древних источниках и позднем фольклоре[97]; восстановление круга мотивов, связанных с Олегом Вещим, на материале русских летописей и скандинавских саг[98].