— Володя!.. Здравствуй!..
Они обнялись и, похлопывая друг друга по спине, расцеловались.
А Зинаида Павловна, обняв подругу, закружилась с ней, словно в вихревом танце. Остановившись, они стали осыпать одна другую поцелуями, захлебываясь от горячего хохота.
— Зинушка, как я рада… Миленькая моя!.. Волжаночка!..
— И у меня сердце поет!.. Надюшенька!..
Они опять обнялись и закружились в тесном подъезде.
— Наконец-то, приехали… Позволь, Наденька, и мне поздороваться, — Владимир Ильич обеими руками схватил полную, сильную руку гостьи. — А мы заждались… Тревожились… Думали: здоровы ли?
— Всякое было… — вздохнула Зинаида. — Глебушка в Тайге прихварывал…
— Извините, мы по-русски называем, — спохватился Кржижановский, выпуская руку Надежды Константиновны и снова повертываясь к Владимиру Ильичу. — И так громко… Это от радости. А у вас, вижу, и тут конспирация. Ты даже бороду подстриг, усы подкрутил.
— Так потребовалось для паспорта, — объяснил Владимир Ильич.
— Мы с трудом, с трудом вас отыскали, — звенела Зинаида Павловна. — Хорошо, что в Берлине раздобыли адрес в Штутгарт к издателю «Зари», тот встретил не особенно любезно, с какой-то настороженностью. Но все же направил сюда, к доктору Леману…
— Пойдемте, пойдемте, другари! — Владимир Ильич подхватил под руку Зинаиду Павловну и пропустил вперед Надежду с Глебом. — До нашей кышта. Мы здесь живем по-болгарски.
В тесной передней помог гостье снять пальто. Она говорила, заливаясь смехом и повертываясь то к Ильичу, то к мужу:
— Куда мы с тобой, Глебушка, попали?! Как будем объясняться с болгарами? Я же — ни бум-бум.
— И я ни бельмеса, — рассмеялся Кржижановский; приподымаясь на цыпочки, повесил пальто на крючок простенькой вешалки.
— Ничего, другар Глебася! — Владимир Ильич хлопнул гостя по плечу, поклонился Зинаиде Павловне. — Ничего, другарка Зина! Как-нибудь. Я тоже исчерпал свой запас болгарского лексикона.
— Ну, а как же тебя, болгарин, звать-величать? — спросил Кржижановский. — И другарку как?
— Марица Йорданова! Прошу любить и жаловать! — представил жену Владимир Ильич и, прижимая руку к груди, полушутливо поклонился: — Доктор юриспруденции Йордан Йорданов из Софии к вашим услугам!..
— Йордан по отцу Костадинов, — добавила Надежда.
— Ой, как интересно! — вырвалось у Зинаиды Павловны. — Двое Константиновичей!
— Твои, Володя, клички… извиняюсь — псевдонимы нелегко пересчитать: пальцев на руках не хватит!
— Что ж поделаешь?.. Приходится из-за наших полицейских башибузуков.
— Небось еще какой-нибудь придумал?.. Хотя я тебя по стилю всегда узнаю. А все же?
— Письма подписываю: Иван Петров, иногда — Фрей.
— По секрету могу сказать, — снова вступила в разговор Надежда не без гордости за мужа, — скоро выйдет новый номер «Зари» со статьей, подписанной Н. Ленин. Не знаю только — Николай или Никита. А может — Никодим?
Владимир Ильич беззвучно смеялся. Кржижановский по-дружески тряхнул его за плечи:
— Конечно, Николай. По дедушке. Но, Володя, почему же все-таки Ле-нин?
— Не знаю… — Владимир Ильич пожал плечами. — Так уж получилось…
— Ведь никакой Лены у тебя среди родных нет. Да по имени родных и рискованно.
«Может, потому, что Плеханов — Волгин», — подумала Надежда, но промолчала о своей догадке.
— Будем знакомы! — шутливо сказала Зинаида Павловна. — Запомним новую фамилию.
И никто из троих не подозревал, что среди множества псевдонимов Владимира Ильича этот будет главным, громким и любимым не только друзьями и деятелями революции — пролетариями всех стран. Пройдет каких-то полтора десятка лет, и это имя революционным набатом зазвучит на весь мир, и их друга назовут вождем боевой марксистской партии в России и основателем первого социалистического государства рабочих и крестьян. Перед ними был по-человечески простой, обаятельно милый, подчеркнуто ничем не выделявший себя среди товарищей, энергичный, подвижный, работящий человек, которого уже многие привыкли называть по-свойски уважительно Ильичем, как называли в российских деревнях пожилых людей, чье слово по-особому весомо и дорого для всех сверстников и единомышленников.
Из-за двери дальней комнаты время от времени доносился глухой кашель Елизаветы Васильевны, уже успевшей где-то в эту раннюю осень схватить инфлуэнцу, как называли в те годы грипп.
Надежда пошла купить сосисок к завтраку, мужу сказала, чтобы присмотрел за чайником на керосинке и заварил чай из пачки, недавно привезенной им в подарок из Москвы, а то здешний кофе небось друзьям уже изрядно надоел.
Гости сидели в тесной комнатке с единственным окном на улицу. Владимир Ильич поспешно прибирал на столе, до половины заваленном папками, книгами, газетами, журналами и выписками на узеньких бумажках, отодвинул простенькую чернильницу, какие покупают для школьников, и тонкую, словно карандаш, ручку, на стальном пере которой (мать прислала с Надей целую коробочку его любимых перьев) едва успели высохнуть чернила, но Зинаида Павловна, уже заглянувшая в кухоньку, остановила его:
— Лучше бы там… Вы же там завтракаете… Ну и мы с вами по-домашнему…
— Правда, Володя. Не нарушай свой порядок на столе.
— Порядок у меня относительный…
— Вижу — рукопись большая! Новая книга?
Владимир Ильич кивнул головой. В эту секунду он, спохватившись, подумал: «А что же они об Эльвире Эрнестовне ни слова? Ни поклона, ни привета. Уж ладно ли с ней?» Спросил о ее здоровье.
— Покинула нас мама… — тихо проронил Глеб Максимилианович.
— Сочувствую… Всей душой… — Владимир Ильич, понизив голос до полушепота, участливо спросил: — Долго ли болела?.. И давно ли?..
— Все на Волгу просилась, — начала рассказывать Зинаида Павловна. — В родную земельку хотелось… Глебушка взял отпуск. Поехали втроем. Думали: квартиру присмотрим, переберемся на постоянное жительство…
— В Тайге оставаться надолго было для меня довольно рискованно, — продолжал Кржижановский, провел рукой по кустистым бровям. — Присматривать стали за мной. Я уж не говорю о Зине… Вот мы и поехали… А мама в Самаре через каких-то три дня… Похоронили и… к вам.
— Тяжело нам было там…
— Понятно… Такая потеря… — Владимир Ильич задумчиво погладил бородку. Ему вспомнился Петербург. Две матери носили узелки с передачами в Предварилку. Одна — Глебу, другая — ему. Так и познакомились у тюремного окошечка. А когда сын оказался в ссылке, Эльвира Эрнестовна, не раздумывая, поехала к нему в Сибирь. Делала все для того, чтобы сыну жилось легче.
В кухне зазвенел крышкой чайник, и Владимир Ильич поспешил туда. Чай заварил в эмалированной кружке, накрыл квадратиком картона.
Вернулась Надежда, посмотрела на гостей, на мужа: «Отчего они переменились? Какие-то пасмурные». Спрашивать не стала — сами скажут. А они промолчали. Кржижановские не могли еще раз прикасаться к своей свежей душевной ране, а Владимир Ильич решил: «Расскажу Наде и Елизавете Васильевне позднее».
…Первое время после приезда в Мюнхен Надежда, вынужденная до предела сокращать расходы на питание, покупала к завтраку семь сосисок. Хотя Владимир пытался седьмую делить на три части, Надежда оставалась непреклонной: «Нет, нет, тебе три». И Елизавета Васильевна подхватывала: «Тебе это необходимо. А для меня и двух многовато». И ему, при всей его деликатности, пришлось на некоторое время уступить. Но уже в половине июня, когда издательница Водовозова прислала ему чек на шестьсот марок, он предупредил: «С этого дня — для всех по три. Иначе я отказываюсь завтракать». Елизавета Васильевна потянулась к коробочке с привезенными из Питера гильзами Катык, которые она сама набивала табаком: «Да я же тебе, Володенька, говорила: трех для меня много — мне нельзя переедать, тем более мясо». — «В таком случае вам еще кефир», — настоял Владимир Ильич.
Сегодня Надежда купила для всех по три сосиски и по бутылочке кефира. Кухонный столик отодвинула от стены. Гости втиснулись на стулья, Владимир Ильич примостился на кромку плиты.