– Итак? – громко сказал Качушин. – Вы и есть Юрий Михайлович Саранцев! Вы двадцать пятого года рождения, образование незаконченное высшее, женаты, социальное положение – теперь рабочий. Вы пять лет работали на инструментальном заводе в Томске, год – на электромеханическом. К суду и следствию привлекались. Я хорошо все запомнил, Юрий Михайлович?

– Да! – ответил Саранцев. – Прекрасно!

– Последнее! – смеясь, сказал Качушин. – Явно нарушаю социалистическую законность, так как никаких оснований для беседы с вами не имею, Юрий Михайлович! Прошу нижайше простить меня! Вас устраивает по форме извинение?

– Вполне! – ответил Саранцев. – Можете и протокол писать.

– Без протокола, без протокола, Юрий Михайлович! – шутливо грозя пальцем, захохотал Качушин. – Хитрец! Я составлю протокол, а вы потом – хап! Ой, хитрец! Я ведь знаю, что вы сейчас думаете. – Качушин гибко поднялся, прошелся стремительно на длинных ногах по бесшумному ковру и потер руку об руку. – Вы сейчас думаете о том, что нарушен принцип презумпции невиновности. На эту мысль вас навел тот факт, что я еще в районе познакомился с вашим досье?

– Совершенно правильно! – согласился Саранцев. – Я еще за дверью собирался накричать на вас. Теперь я кричать не буду! – Он немного повысил голос. – Я ведь все-таки купил это проклятое ружье, и я все-таки не ночевал в вагонке в ту ночь…

Участковый Анискин удивленно хмыкнул и вертел головой, когда слова и фразы словно перепархивали с губ Саранцева на губы Качушина. Анискин и разглядеть-то хорошо не успел лесозаготовителя за то время, как он сел под свет настольной лампы, а уж следователь и Саранцев ушли так далеко вперед, что только огрызочки мыслей оставались на долю Анискина. Продолжая удивляться и хмыкать, участковый еще несколько раз быстро перевел глаза с лесозаготовителя на следователя, а остановился тогда, когда произошло еще более удивительное: Саранцев по-настоящему весело и облегченно засмеялся.

– Ну, брат! – сказал он. – Ни одного козыря в руках!

Только теперь можно было понять, что все прежнее в Саранцеве было игрой: и улыбался он через силу, и шел бодро потому, что ему надо было так идти, и садился на стул небрежными движениями потому, что все остальные движения не годились. Сейчас же Саранцев улыбался хорошей, всамделишной улыбкой, и у него было славное, чуточку усталое, но доброе лицо. Потом он так огляделся, что Анискин понял: Саранцеву хорошо и привычно сидеть в теплой уютной вагонке, пощуриваться от яркого света и держать вытянутыми длинные ноги.

– Так начинайте! – попросил его Качушин. – Этак не торопясь, по порядочку…

Саранцев только чуточку стал серьезнее, только немного пригасил славную улыбку, когда заговорил хрипловатым и приятным голосом. Слегка помогая себе рукой, необременительно для слушателей подбирая слова, он рассказал о том, что с семи часов вечера до половины третьего ночи он был в гостях у попа-расстриги. Этот факт, сказал Саранцев, могут подтвердить жители деревни Привалов и Филиппов, тоже гостевавшие у попа и ушедшие домой позже Саранцева. Затем, немного подумав, лесозаготовитель затрудненно сказал:

– Я вернулся в вагонку примерно в два пятнадцать, но этого никто засвидетельствовать не может: все спали. На лесосеке кончила работу вторая смена, но мне кажется… – Саранцев неловко развел руками, – мне кажется, что и сам Титаренко не заметил моего возвращения. Он считает, что я вернулся только утром.

Саранцев сдержанно вздохнул и замолк. Он тоже прислушался к тому, как метель бушует за вагонкой, почувствовал дрожь пола и, наверное, тоже ощутил иллюзию движения, так как лицо лесозаготовителя сделалось задумчивым, точно он смотрел в окно движущегося вагона.

– Вернувшись, я не смог уснуть, – тихо сказал Саранцев. – Меня возбуждают разговоры с попом. Видимо, в четвертом часу я встал, оделся и вышел из вагонки. До самого завтрака, то есть до семи часов, я бродил по тайге. Мне есть о чем подумать, оставшись наедине с самим собой.

Он неожиданно замолчал. Теплый воздух от батареи отопления поднимался с полу, ощутимо струился по коже лица, и было видно, как он осторожно пошевеливает подсыхающие тонкие волосы Саранцева.

– А ружье… – приглушенно продолжал он. – Оно было со мной. Вероятно, потому, что ночь, тайга, луна… И этот поп Стриганов!

Саранцев задумался, склонив голову. Уши у него были круглые и розовые, оттопыренные, как у подростка. Человек с такими ушами, думал Качушин, к сорока годам толстеет, заводит пятерых детей, после ужина с газетой в руках садится в кресло и дремлет, роняя газету. И вот поди ж ты… Качушин прошелся по вагонке, остановился.

– Серия вопросов! – улыбнувшись, сказал следователь. – Постарайтесь отвечать быстро…

Он сел так, чтобы видеть лицо Саранцева освещенным: загнув бровь, вдруг стал смотреть на лесозаготовителя странными глазами – в них, как у козы, вертикально стояли зрачки. Выражение лица у Качушина сделалось энергичным, быстрым.

– Гильзы выбрасываете? – стремительно спросил он.

– Да!

– Носите патроны в патронташе?

– Да!

Качушин торопливо передохнул, и после этого вопросы посыпались с молниеносной быстротой:

– Когда стреляли в последний раз?

– Три дня назад, утром.

– Ружье чищено?

– Да.

– Рислинг покупали?

– Да.

– Когда выпили последнюю бутылку? И где?

– У попа Стриганова. В тот вечер…

– Как были одеты в ночь происшествия?

– Пальто, сапоги, вот эта шапка…

– Обстановка на три часа ночи? Погода, освещение, звуки…

– Тихо, луна, лаяли собаки, собирался идти снег…

– Кого встретили на улице деревни?

– Никого.

– За что угрожали охотинспектору Мурзину? И когда?

И сразу оборвался стремительный поток слов, точно бы, взорвавшись, разлетелась на куски та прочная связь, которая была меж Юрием Саранцевым и Качушиным. Лесозаготовитель слегка побледнел, подавшись назад, замер в неловкой позе, а Качушин глядел на него внезапно вспыхнувшими, блестящими, как драгоценные камни, глазами. Зрачки, расширившись, перестали быть вертикальными. Минуту, наверное, длилась тугая, смятая и беспокойная пауза, потом послышался зябкий голос Саранцева.

– Всю жизнь я буду бледнеть при виде милиционера! – сказал он. – Живи я даже в Москве, убийство на другом конце города пройдется по мне, как нож по маслу… И некуда уйти, некуда скрыться…

Летел, покачиваясь, в пространстве ярко освещенный вагон; стучали несуществующие колеса на несуществующих стыках. Плохо, очень плохо было теперь в теплой и уютной вагонке Юрию Михайловичу Саранцеву! И уже лежала меж ним и следователем резкая, холодная грань отчужденности, словно меж теми двумя пассажирами, один из которых весело глядит на обещающе сужающиеся рельсы, а второй – на красный фонарь последнего вагона, бросающего отблеск на недремлющую фигуру кондуктора.

– Продолжайте! – попросил Качушин. – Я слушаю!

– Мне трудно! – по-прежнему зябко ответил Саранцев. – Надо вернуться к моему досье, чтобы понять, почему я хожу к попу Стриганову!

– Так и вернитесь!

Саранцев менял позу. Он подтянул ноги и поставил их ровно, колено к колену; голову выпрямил, а губы поджал, словно старался убрать все лишнее, мешающее, торчащее… Через несколько секунд он перед Качушиным сидел так, как полагается сидеть подследственному: прямо, настороженно и неподвижно.

– Меня арестовали за покушение на убийство одного подлеца. Это было на третьем курсе университета, – ясно сказал Саранцев. – Мне шел двадцать первый год, но я считался знатоком религии. Профессор Гриневич предполагал, что я займусь Египтом и Иерусалимом… Ими я, как сами понимаете, не занялся, но после тюрьмы меня повлекло к иррациональному. Понимаете?

– Да!

– Стриганов – любопытный человек. Его теория стара, как луна, но в полуневежественных устах попа она выглядит соблазнительной. Немного мальтузианства, добавка раннего христианства – и вот вам поп Стриганов, деревенский философ! В крайне опрощенном виде его доморощенная философия выглядит так: природа – бог, и нет бога выше, чем природа. Но Стриганов – просто сильная личность, и его интересно слушать.