Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир

Цепная реакция

Пусть читатель нас извинит.

Время от времени американцы присылают нам письма об этих книгах. Большинство из них, оценив по достоинству величие и мудрость Синанджу, пишут в надежде получить от нас информацию. Многие из этих писем остались без ответа, так как я доверил это Сапиру и Мерфи. Они так и останутся без ответа из-за лености Сапира и Мерфи, ставших благодаря моей милости богатыми людьми. Я, Мастер Синанджу, приношу глубочайшие извинения за этих праздных белых людей.

К сему приложил свою августейшую руку в день 177-й, в год Страшных ветров

Чиун.

Я исправно отвечал на письма, пока Сапир не сказал, что ему не нравится, как я это делаю, и что он предпочитает взять переписку на себя. С тех самых пор ваши письма остаются без ответа.

У. Б. Мерфи

Мы знакомы с Мерфи почти двадцать лет, и пора бы ему знать, что я не имею обыкновения отвечать на письма. Как это на него похоже — знать и не принимать во внимание очевидный факт? Я только сказал ему, что он зря распускает слюни и что я написал бы лучше. Кроме того, письма были адресованы Чиуну, а не мне. Теперь я собираюсь заключить контракт с новым книготорговцем. Если туда будут приходить письма, могу и ответить. Однако это только моральное обязательство, так что особенно не рассчитывайте. Боюсь, что забыл последний раз оплатить доставку почты. Хотя раньше я делал это регулярно, но никто из вас не удосужился написать мне пару добрых слов.

Р. Сапир

Глава первая

Уолкер Тисдейл Третий знал, что он скоро умрет и что жить ему осталось не больше недели. Какой смысл стоить планы на будущее, когда не уверен, что доживешь до сегодняшнего вечера?

Его охватила безысходная грусть, глаза стали пустыми и отрешенными. Никто из сослуживцев не мог развеселить или хотя бы разговорить своего товарища.

— Уолкер, дружище, ты соображаешь, что делаешь? Ты что, хочешь нагнать тоску на всю часть? — упрекнул его сосед по койке.

Уолкер сидел, опершись на автоматический карабин М-16. Ему было девятнадцать лет. Высокий, крепко сбитый, волосы цвета песка, глаза голубые и чистые, точно незамутненные озерца у берега Карибского моря. Обычно широко распахнутые в мир, они теперь невидяще смотрели в одну точку. На все уговоры Уолкер отвечал с тоскливой убежденностью:

— Какое мне до вас дело? Мне теперь все безразлично. Я знаю, что скоро умру.

— Откуда ты можешь это знать, парень? — вмешался другой волонтер, поопытнее и постарше, уроженец Чарлстона.

В этом большом городе Южной Каролины Уолкеру доводилось бывать лишь дважды. В первый раз он ходил продавать найденный им необычного вида камешек: ему сказали, что в тамошнем университете есть человек, который хорошо платит за такие камни. Плата и в самом деле была неплохой — пятнадцать долларов тридцать пять центов, — и Уолкер не посчитал за труд протопать девятнадцать миль пешком туда и столько же обратно. Во второй раз он пришел в Чарлстон, чтобы записаться в особую часть, где брали добровольцев на полное обеспечение и вдобавок хорошо платили.

Сослуживцы считали Уолкера деревенщиной. Виной тому был его завидный аппетит. Долгое время он считал неслыханным лакомством кусок копченого мяса, положенный на ломоть поджаренного хлеба. Невзирая на постоянные шутки товарищей, он до сих пор возвращался в столовую после их ухода, чтобы быстро доесть оставшиеся на столе порции. Единственное, что изменилось за первые месяцы службы — он теперь меньше чавкал во время еды.

Уолкер плакал на фильмах с участием Мэри Пикфорд, тогда как его товарищи их освистывали — они не признавали черно-белое кино.

На ночь он молился, а утром всегда делал зарядку — даже если поблизости не было сержанта с его заостренной на конце белой тростью.

На марше в тридцать пять миль он помогал более слабым товарищам нести амуницию. А однажды, когда ему случилось заснуть на посту, он пошел к командиру и честно в этом признался.

Он плакал от звуков диксиленда, рыдал, когда звучал национальный гимн, рыдал, когда по телевизору показывали рекламы, восхваляющие «Геритол», поскольку, как он говорил, так, приятно видеть, что люди любят друг друга даже в столь пожилом возрасте. Пожилыми для Уолкера были тридцатичетырехлетние мужчины и женщины.

Сослуживцы высмеивали деревенские вкусы и привычки Уолкера. Однако на стрельбах шутки прекращались. С первых же недель обучения Уолкер стал снайпером. Пока новичкам, прибывшим из Чикаго и Санта-Фе, объясняли, что мушка, укрепленная на передней части ствола, при верном прицеле должна находиться посредине U-образной прорези на планке, помещенной в задней его части, а все вместе — располагаться непосредственно под мишенью, Уолкер клал пулю за пулей в самый центр мишени. Пули ложились тесной кучкой, и его мишень по окончании стрельб выглядела так, будто кто-то взял круглый камень-голыш и продавил им середину «яблочка».

— Никакого секрета тут нет, — говорил Уолкер, — надо только стрелять, куда следует.

— Но как это сделать? — допытывались товарищи.

— Просто… попадать нужно.

Уолкер был не в состоянии объяснить, что надо делать, чтобы, как он это называл, «попасть в ястребиный глаз».

В казарме, однако, шутки продолжались. Когда он спрашивал, почему первичная боевая подготовка в их части длится так долго, ему говорили: потому что ты нас задерживаешь.

На вопрос, почему среди них нет негров, ему отвечали, что пришел медведь и съел их всех. Казарма тогда содрогалась от хохота. Однако некоторые, отсмеявшись, начинали задумываться: в самом деле, почему в их части нет ни одного негра?

— Они не годятся для нашего дела, — сказал как-то парень из Чикаго.

— Но ведь бывают и очень способные негры, — возразил житель Санта-Фе. — Двух-трех негров можно было бы взять, ведь мы как-никак американская армия.

Тут новобранцам припомнились некоторые ограничения и странные вопросы, которые им задавали при вербовке. Они по большей части касались отношения кандидатов к темнокожим. Один доброволец рассказал, что не надеялся быть принятым после того, как резко отозвался о неграх.

— Хороший черномазый — это мертвый черномазый! — сказал он. — Мертвый не ограбит, не изувечит, не отравит жизнь своим соседям. Единственное, что черномазые могут делать — это плодить детей. А если бы можно было обойтись без совокупления, то им было бы лень заниматься и этим.

Уолкер Тисдейл не поверил своим ушам.

— Так и сказал?!

— Точно так.

— А я думал, закон велит любить негров.

— Я их ненавижу!

— Не стоит на это тратить время. Ненавистью не проживешь.

— Но черномазые иного не заслуживают!

— А вот я не умею ненавидеть, — признался Уолкер. — В каждом есть и хорошее, и плохое.

— Только не в черномазых — в них собрано все дерьмо, — засмеялся его собеседник.

Обучение шло трудно, с бесконечными повторениями изматывающих упражнений. Теперь парням было уже не до дискуссий о странностях набора — нужно было продержаться и выжить.

Учили их самым разным вещам: например, умению хранить тайну. Отбирали пять человек, офицер сообщал им нечто секретное и отсылал на задание. Об этих секретных сведениях не упоминали в течение двух недель. Затем этих пятерых приводили пред очи командира части полковника Уэнделла Блича, толстого, краснолицего мужлана с неряшливой короткой стрижкой и неимоверной величины эполетами, из-под которых свисала форменная рубашка, облегавшая заплывший жиром торс.

Уэнделл Блич любил поразглагольствовать о «бедных и больных» и обожал булочки с персиковым джемом и сладким сливочным маслом.

Было у него и еще одно пристрастие: он любил наказывать провинившихся в присутствии всех солдат своей части. Простым внушением дело не ограничивалось: восстановить свое доброе имя можно было за счет разбитой переносицы и сломанных конечностей. Вся эта процедура обычно сопровождалась дикими угрозами.