— По-моему, вы нравитесь Карле. Если мое мнение играет какую-то роль, то я одобряю. Кроме того, я хотел бы сделать взнос в Фонд стипендии Джека Ларсена. Полагаю, половины сегодняшней добычи будет достаточно?

Я уставился на доктора.

— Стипендия?

Он поморгал, удивленный тем, что до меня не дошло.

— Мне это представляется очевидным. Вас вышвырнули из университета по сфабрикованному обвинению. И я сомневаюсь, что дело рассматривалось беспристрастно, если вспомнить, из кого тогда состоял опекунский совет. Почему вы не вернулись в университет, воспользовавшись льготами демобилизованного?

Я налил себе еще коньяку и посмотрел на груду купюр на столе. И кивнул.

Он сказал:

— Для вашего сведения — но не для разглашения: меня прочат на пост главы нового отдела Государственного департамента, долженствующего восстановить связи между русской космической программой и нашей. Мне придется проводить много времени в России… и хотелось бы, чтобы в Штатах кто-то присматривал за домом и Карлой.

Хозяин помолчал и добавил:

— Позднее мы убедим руководство расширить отдел, но взять вас туда будет легче, если вы обзаведетесь одной-двумя техническими степенями. Мне потребуются люди с опытом и особыми талантами. Например, вы научились оперировать конвертером ценностей за полчаса. А мне понадобились месяцы, чтобы овладеть устройством по-настоящему, хотя я сам его изобрел.

Опыт, подобный моему? Гм-гм. Я мысленно постановил на будущее остерегаться предложений постоянной работы, исходящих от профессора Фрейли.

Не говоря о том, что отчет о внезапном появлении огромных сумм придется сочинять в двух экземплярах — для профессора и для меня самого.

Профессор будто прочел мои мысли:

— И не вздумайте утаить свои «выигрыши» от властей. Налоговики мигом докопаются. Жуткие личности! — Он содрогнулся.

— Взгляните на светлую сторону, — посоветовал я. — Русские лимузины не менее нелепы и массивны, чем детройтские дредноуты. Кстати, конвертируя «волгу» или «москвич», вы будете получать рубли или доллары?

Он проводил меня до двери, пребывая в задумчивости.

Я ухмыльнулся и пошел по мощеной дорожке. Был тот чудесный час раннего утра, когда еще царит сумрак, но птицы уже пробуждаются, готовясь встретить рассвет. Воздух упоительно благоухал. Впереди замаячил кто-то, еле различимый в этой мгле. Карла!

— Извините меня, но я подслушала ваш разговор с папой. Мне показалось, что он назвал вас Джеком Ларсеном? — закончила она недоверчиво.

— Виновен в этом.

Ее пальцы нервно играли поясом халата.

— Мы думали, что вы погибли.

— Пару раз и я так думал.

— О! — воскликнула она. — Завтра вечером папа будет в шахматном клубе, а я уже проверила все работы. Делать мне нечего, а сидеть перед телевизором я не люблю. Не хотите ли встретиться?

Я потратил примерно двенадцатитысячную долю секунды на обдумывание ответа и осведомился, где и когда именно.

Карла умчалась в дом, а я пошел дальше в свете разгорающегося утра. Будущее выглядело многообещающим — в нескольких отношениях.

Во-первых, я собирался потолковать по душам с моим источником, от которого узнал, что Скарпони дома не будет и что внутри особняка нет охранников. В приятном предвкушении я помассировал костяшки пальцев.

Далее я собирался поставить собственный маленький эксперимент в области парафизики. В конце-то концов, Шумный Найджел, Дитя-Без-Глушителя, гонял на «кадиллаке», и я знал, где он его паркует.

Ну а профессор Фрейли забыл попросить назад свою штукенцию.

Олег Овчинников

ОПЕРАТОРЫ ОДНОСТОРОННЕЙ СВЯЗИ

Привет, я один из тех, кто разговаривает в автобусе. И в кабине лифта, стоя в углу и не обращая внимания на мелькание этажей. И когда поздним вечером вы спешите домой, а я бреду вам навстречу по темной улице. Не потому, что у меня в ухе наушник, а на щеке — модная проволочка «хэндс фри» микрофона. У меня вообще нет мобильника. С кем бы я по нему общался? Даже пейджера нет. Я сам как пейджер. Я разговариваю сам с собой — так думаете вы. Если же вам взбредет в голову понаблюдать за мной, вы заметите, что я говорю разными голосами. Но я не шизофреник. Шизофренику никогда не бывает так одиноко.

Я связист. Или связной. Название не меняет сути… Извините, начинается моя передача.

— Эй, кончайте прикалываться, злыдни! Зачем вы меня заперли? Тоже мне, шуточки… Откройте, я же все равно выберусь! Дверь вышибу или по пожарке слезу. Слышите? Все, вышибаю… — Минуту спустя: — Крепкая, черт! Все-таки по пожарке… У-у, шатается!

Кажется, все.

— Извините, это я не вам. Да-да, мне очень жаль. Я же извинился!.. Сами вы прете! Да вам одной на тротуаре тесно! Езжайте в Индию, там на таких, как вы, молятся. Все, я сказал!

Ненавижу прохожих-скандалистов! Готовы целый час возмущенно размахивать руками и чесать языком, вместо того чтобы просто сделать шаг в сторону и дать мне пройти. Я же не виноват, что меня периодически накрывает. Можно подумать, я сам выбираю время и место сеанса! Чуть все настроение не испортила. Не видно разве: человек на свидание торопится. В чистых брюках. Со стрелочками.

Стрелочки, правда, немного разные получились. Что поделать, маловато опыта… Так ведь они и в швейцарских часах не совсем одинаковые. По слухам.

Все, вроде успокоился.

О чем я? Об одиночестве? Ладно.

Мы повстречались прошлой осенью, в парке.

Смешное слово «повстречались». Повстречались, повстречались и разошлись? Я не суеверен, однако не пожалею ни слюны, ни свеже-выглаженной рубашки, лишь бы такого не случилось. Тьфу-тьфу-тьфу!

«Повстречались» — значит, случайно встретились. И познакомились тоже случайно. Только благодаря поделке из цветной бумаги, иначе бы так и остались незнакомыми, случайными, чужими… Я озабоченно пинал опавшие листья: «Середина октября, время продумывать зимний гардероб. А чего тут продумывать? Заштопать свитер, второй… Самый теплый, с оленями, к сожалению, «восстановлению не подлежит», но, если обрезать и подшить рукава, из него получится отличная жилетка. И ветровка — поверх: зимы в Москве дождливые. В общем, как-нибудь перезимуем. Как-нибудь…» Она недовольно сметала листву к обочине: «Середина октября, теплынь, солнышко. Второе лето за год проходит мимо. Даром что бабье…» Я шаркал подошвами, она — метлой. Она работала с прохладцей, я просто прохлаждался. Я вносил элемент хаоса в золотисто-багряное великолепие. Она пыталась его упорядочить, выметая листья чуть ли не у меня из-под ног, собирая их в аккуратные кучки, сильно смахивающие на заготовки для жертвенных костров. Словом, трудно представить себе пару, менее расположенную к знакомству.

Шарик из сиреневого картона мы заметили одновременно. Он лежал на пустой скамейке, забытый кем-то или выброшенный. Грани на шарике стали заметны, когда мы подошли ближе — каждый своим путем.

Она остановилась, я склонился над скамейкой. Она протянула к шарику руку в неуклюжей брезентовой рукавице, я оказался проворней.

— Двенадцатигранник, — сказала она тихим голосом.

— Додекаэдр, — согласился я.

Я уже вертел его в пальцах — правда, тогда он был серый и пластмассовый — давным-давно в кабинете алгебры и геометрии. И думал, что все люди похожи на многогранники. Простые и прямодушные — на кубы, более сложные, «с подтекстом» — на додекаэдры, себя же я с юношеской самоуверенностью причислял к икосаэдрам, сплошь состоящим из маленьких хитреньких треугольничков.

С какой стороны ни посмотри, увидишь всего несколько граней, прочие останутся в тени. На них даже можно написать: «эта сторона — для родителей», «эта — для учителей», «эта — для случайных встречных». И только к тем, кто нам по-настоящему дорог, мы стараемся поворачиваться своими лучшими гранями.