По крайней мере, сотрудники «Крепости» не оставляли ненужных свидетелей…

Нет, в деле Куимова Занозе не придется решать проблему свидетелей, достаточно будет почитать показания очевидцев, чтобы сделать правильный вывод. Он хоть и не Шерлок Холмс, но и тенор из Киева — не Мориарти.

— Поехали, — Хасан собрал бумаги в папку. — Я поведу.

Мухтар, все это время бегавший вокруг стола, и по очереди толкавший лбом их обоих, радостно метнулся к дверям. Для него «поехали» всегда означало «покататься» а потом «погулять».

— Плохо быть придурком, — Заноза просверлил пса взглядом, — а он думает, что хорошо.

— Глядя на вас я тоже думаю, что хорошо. Давай, объясняй по порядку, что ты сделал или думаешь, что сделал?

Лэа сказала Мартину, что любви недостаточно. Это выбивало опору из-под ног и словно переставляло привычные вещи на непривычные места. Неподходящие места. Делало все неправильным. А потом оказалось, что все снова сходится к тому, с чего началось: Лэа не верила, что Мартин ее любит. И то, что он пришел, чтоб сказать о любви, превратило неверие в уверенность.

— Он никогда не думал сам, — сказала она. — Ты себе даже представить такого не сможешь, и не пытайся. Это просто факт: Мартин никогда не думал и не решал сам. Если б ты ему сказал, что нужно прыгнуть с Пика Генри, и тогда я вернусь, он пошел бы и прыгнул. Но не потому, что хочет, чтобы я вернулась, а потому, что ты сделал выбор. За него. «Нужно, чтобы Лэа вернулась, иди, извинись перед ней, скажи, что любишь». А он не знает, нужно ли, чтобы Лэа вернулась. Он же ничего не чувствует, Заноза, ну, где твоя эмпатия? 

Эмпатия позволяла переживать чужие эмоции, а не определять их отсутствие. Но разве в этом дело? Мартину было плохо. Мартину очень не хватало Лэа. Так же сильно, как Лэа не хватало его.

А Лэа думала, что это просто привычка. С самого начала — просто привычка, с того кошмарного дня, когда Мартин чуть не убил ее. Привычка и чувство вины.

Слишком много женщин до нее. И еще больше будет — после. Смертной трудно любить бессмертного, не получается не думать о тех, кто был раньше и о тех, кто появится потом. Мартин не вспоминал о своих прежних возлюбленных, и Лэа знала, что он не вспомнит и о ней. Когда придет другая. Следующая.

Очередная.

Это можно было пережить. С этим можно было мириться. Она переживала, мирилась, любила, ни за что не хотела отдавать, никому. Могла бы отдать Мартину душу и стать бессмертной, но…

— Что тогда останется мне, Заноза? Если я все отдам ему, что останется мне?

И это снова заставляло мир раскачиваться и путало мысли. Ведь когда любишь — отдаешь всё. Разве нет? Самое сложное в любви не отдавать, а научиться брать то, что дают в ответ. Верить, что это подарок, знать, что за подарок никогда не потребуют платы. И дарить — так же. Всё. Разве любить — не то же самое, что подарить душу? 

Лэа говорила о чем-то другом. Пыталась объяснить другое. Ее чувства сыпались на раскачивающийся мир осколками стекла, резали и ломали то, что еще не было сломано, и требовалось время… хоть немного времени, тишины и спокойствия, чтобы понять.

Понять Лэа. Понять Мартина. А главное — понять, что сделал сам. Потому что ошибка была в нем, это очевидно. Его появление на Тарвуде, его дружба с Мартином, дружба с Лэа — вот что разрушило их семью. Из-за него они разучились понимать друг друга. Но где именно он ошибся?

Если найдешь ошибку, ее можно исправить. Попытаться.

Или убедиться, что от исправления станет только хуже, и…

Что тогда?

Нет, сначала нужно было найти ошибку. 

— Мартин не любит и не умеет решать. Он же родился во времена родоплеменного строя, он там вырос. Ты учил историю? Или в ваше время такое еще не изучали? Каждый на своем месте, каждый делает только то, что должен, каждый живет по уставу. И Мартину нужен устав.

Было то, о чем Лэа не сказала. Она об этом не думала, и хорошо. Есть вещи, о которых лучше не думать, даже когда они лезут на глаза и полностью закрывают обзор.

Если Мартину нужен устав, то Лэа дала ему не любовь, она дала ему возможность ничего не решать, просто жить по правилам. Правила были простыми: он остается человеком — Лэа остается с ним. Решение. Такое же, как извиниться и признаться в любви, чтобы Лэа вернулась. Такое же, как прыгнуть с Пика Генри. Дело не в прыжке, не в извинениях, а в том, чтоб решить — нужно ли ей возвращаться? Когда три года назад Лэа сказала Мартину, что не уйдет от него, если он будет человеком, Мартин услышал не условия, на которых может удержать Лэа. Он услышал, что за него сделали выбор: Лэа не уйдет.

Если думать так, слишком легко прийти к мысли о том, что Мартин не хотел, чтобы Лэа осталась. И не хотел, чтобы она уходила. Он принял за любовь готовность простить, а Лэа приняла за любовь чувство вины и страх потери.

Мартин очень боялся ее потерять. Но он боялся настоящей потери — смерти, а не расставания.  

Как легко перепутать! Как легко запутаться самому.

Какая разница, на чем построена любовь? На страхе смерти или на страхе перед разлукой? Главное, что людям хорошо вместе и плохо друг без друга. А сейчас главное то, что им плохо, но быть вместе они не могут.

Почему?

Потому что не верят.

И понятно, кто в этом виноват. Но непонятно, как это случилось.

— Ему мало было людей, — сказала Лэа, продолжая говорить о своем. — В нем самом слишком мало человека, чтобы считаться с людьми. Рядом все время кружили волки, Заноза, все время… И Мартин всегда, не переставая, все три года хотел уйти к ним. Не понимал, что они убьют его. Не уходил только потому, что такое было правило. Если бы он умел делать то, что хочет, если бы умел выбирать, он ушел бы к волкам и погиб, и следующей же ночью новый волк пришел бы за мной.

Волк пришел. Мартину не понадобилось никуда уходить. И снова не понадобилось решать. Они с Лэа сами впустили волка, сами погасили костер, или что там, в воображении Лэа, отгоняло звериную стаю?

Людей мало. Люди не ровня. Люди — другой породы.

Вот в чем ошибка.

Нельзя было говорить с Мартином о том петербуржце. О Сергее Погорельском.

Заноза даже в мыслях не мог произнести «о любовнике Лэа». Тем более, не мог сейчас рассказать о нем Хасану. Потому что даже в мыслях это было слишком грязно, очень неправильно и… нет, Лэа бы никогда... она не понимала, что делала, вот и все. До сих пор не понимает.

Нельзя было говорить с Мартином. Нельзя было ломать то, что создала Лэа. Она — человек, люди слабы, и установленные ею правила не выдержали столкновения с правилами того, кто сильнее. А он сломал созданное, но ничего не дал взамен.

Оставить все как есть Мартин уже не мог. И ничего не мог изменить — любые перемены вели к тому, что Лэа уйдет. Она перестала быть той, кто всегда прав, но осталась любимой женщиной, и потерять ее было нельзя. Никак нельзя. Мартин держался на этом… сколько? Шестьдесят дней. Рехнуться можно! Заноза за такой срок убил бы не только Погорельского и Лэа, но и всех старых недругов, которых берег именно для случаев, когда очень нужно на ком-нибудь отвести душу. Он держался, несмотря на то, что Виолет дю Порслейн каждую ночь пыталась выманить его демона, держался, несмотря на то, что Заноза постоянно, всегда, искал в нем демона, а не человека. Он, может быть, смог бы оставаться человеком даже когда напал Голем. Но кроме Голема там оказался hayvan.

И у Мартина не осталось выбора.

Он стал собой, стал свободен хотя бы на те минуты, пока они дрались… танцевали, играли в игру, невозможную для людей. Смертельную. Самую лучшую. И оказалось, что это прекрасно и весело, и это не страшно, и не погубит Лэа.

Правила, уже давшие трещину, перестали существовать. У Лэа больше не было необходимости уходить от Мартина-демона, не было права требовать, чтобы он был человеком. Все, что у них должно было остаться — это любовь, которая и есть единственная причина, чтоб люди или нелюди были вместе. Ничего, кроме любви, для этого не нужно.