— Что в папке?

В том, что папка для него, Хасан не сомневался. Для себя Заноза никогда ничего не распечатывал. Он, во-первых, сразу запоминал все, что прочел, а, во-вторых, считал бумажные документы уликами или компроматом. Да и электронные тоже. Дай ему волю, он уничтожил бы все архивы «Турецкой крепости», сохранив их только в своей безотказной памяти.

— Письмо от Сони, — Заноза сунул ему папку, — Мухтар! Кто последний, тот девчонка!

Они наперегонки устремились в гостиную, в многоголосицу телевизионных каналов.

Хасан закрыл глаза и сосчитал до пяти. Ничего не упало, не сломалось и не разбилось. Уже хорошо. Для разнообразия, вечер начинался без уничтожения хрупких предметов и мебели. 

— Я тысячу раз говорил вам не играть в догонялки в доме, — сказал он, не повышая голоса. — Выключи свой адов телевизор, или я пойду читать письмо в кабинет, и не скажу тебе, что думаю по его поводу.

В гостиной воцарилась тишина. И в этой тишине прошелестел сдавленный шепот Занозы:

— Слезь с дивана, придурок!

Хасан хмыкнул. Сохранять серьезность было непросто, но необходимо для педагогического эффекта. Он был не против того, что пес валяется на диванах — для чего они еще нужны, как не для того, чтоб на них валяться? Но немножко дисциплины пойдет на пользу обоим, и Мухтару, и Занозе.

На столике в той половине гостиной, откуда не видно было телевизор, дожидались сегодняшние газеты. Заноза газет не читал, и Франсуа каждый день относил их в кабинет к Хасану. Раз они здесь, значит, у Франсуа их кто-то отнял и приволок в гостиную.

Хасан хмуро глянул Занозу, тот ответил невинным взглядом и уткнулся в ноутбук. Ладно, газеты подождут. Что там пишет Соня? Точнее, что там пишет Алахди — переписку с Соней Заноза читать не дал бы. Хотя, о чем таком, что нужно скрывать от чужих глаз, могут общаться юный рыцарь и прекрасная дама, запертая в высокой башне? Соня — девушка современная, без предрассудков и… как бы так помягче? довольно раскованная. Но Заноза и на таких умудряется плохо влиять. Его викторианская романтичность — это вирус, активизирующий в мозгах области, отвечающие за мораль.

С ним ведь даже Мисато в конце концов начала меняться. Пусть едва-едва, почти незаметно, но у нее в лексиконе появились слова, кроме ругательств. Осталась бы в Алаатире подольше, превратилась бы со временем в подобие леди, или вспомнила бы строгое японское воспитание. Вот только Хасан не готов был дать ей это время, и Эшива не долго терпела бы ее выходки.

— Я панк и асоциал, — напомнил Заноза, не отрываясь от ноутбука.

— Вон из моей головы, — привычно буркнул Хасан.

Мухтар зевнул с подвыванием и замахал обрубком хвоста.

Тихий, семейный вечер.

Алахди писал, что нашел подходящую кандидатуру. Мэри Сьюзен Старк, искусствовед, реставратор, юрист. Не его знакомая, даже не знакомая знакомых, никаких ниточек не тянется от этой женщины к венаторам, а от венаторов к ней. Мисс Старк несколько раз привлекала внимание различных серьезных организаций, от федералов до Интерпола, так Алахди ее и отыскал.

И вампиры, и охотники пользуются одними и теми же связями, одними и теми же базами данных одних и тех же служб. Не странно ли? Когда-то было иначе. До того, как появились все эти компьютеры и Интернет, до того, как информация превратилась в еще один слой атмосферы — общий для всех. 

Мэри Старк была чиста перед законом, по крайней мере, чиста настолько, чтобы ее навыков юриста хватало убедительно это доказать. И она была энтузиастом. «Просто маньячка» — сформулировал Алахди, или, может, Соня со слов отца.

Старк спасала старые произведения искусства, забытые, потерянные, как будто даже никогда не существовавшие. Неудивительно, что когда она извлекала на свет и демонстрировала публике картину какого-нибудь великого умершего живописца, или статую какого-нибудь великого умершего скульптора, это вызывало вопросы. Старк умудрялась находить такие картины, такие скульптуры, гравюры, чеканку, гобелены, клинки, фарфор — шайтан знает что еще — о которых никто никогда не слышал. Она доказывала подлинность находок. Судя по всему, она была по-настоящему хорошим искусствоведом и реставратором. И юристом — отличным. Иначе постоянные подозрения, окружавшие ее работу, превратились бы в обвинения, от которых уже не отмыться.

— Ее многие знают, — вновь подал голос Заноза. — Из тех, с кем я сейчас имею дело. Художники критики, искусствоведы, вся эта братия. Соня об этом не пишет, Алахди, то ли не знает, то ли решил не упоминать, чтоб не уподобляться, но говорят, что мисс Старк свой талант получила вместе с предназначением. Ну, типа, знаешь, — он покрутил пальцами у виска, — творческая натура. Она считает, что живет для того, чтоб сохранить для будущего красоту прошлого. И пока делает это, ищет всякую старую фиготень… кстати, и правда иногда красивую, в общем, пока она это делает, у нее всегда будет получаться и находить, и реставрировать, и, главное, доказывать, что и правда нашла, а не подделала.

— Алахди пишет, что она не продает находки.

— Да. Она их дарит разным музеям. В зависимости от того, из какой страны художник. И у нее есть фонд «Возрождение чуда». Я проверил, там неплохой такой капитал. У нас по-прежнему хватает меценатов, — Заноза фыркнул, — и не всем из них благотворительность нужна, чтобы отмывать деньги.

В этом Хасан сомневался. С другой стороны, Заноза знал об отмывании денег все, и еще немного сверх того. Если он говорит, что не все меценаты — преступники, возможно, так оно и есть. 

 У Мэри Старк был свой фонд с «неплохим» капиталом, но не было галереи. Человеку, считающему своим долгом находить и тут же дарить старинные шедевры, галерея вроде бы и ни к чему. Достаточно мастерской, чтобы реставрировать находки. Здесь Алахди ничего предложить не мог. Он нашел подходящую кандидатуру — искусствоведа, которого многие знали и уважали, чье мнение высоко ценилось. Выставка, устроенная этой женщиной, могла привлечь Хольгера, притянуть его, как притягивало Арни вручение стипендии его имени. Тут даже Занозой не надо быть, не нужно его умение разбираться в людях, чтоб сказать, что Хольгер вряд ли удержится от того, чтоб появиться там хотя бы раз. Хотя бы посмотреть одним глазком. Но… Старк раздаривала найденные шедевры. Утверждала, что они принадлежат всем. Она не оставила себе ни одной находки, и в таком случае, за каким шайтаном ей могла понадобиться галерея? А без галереи, где бы она могла организовать выставку? Разумеется, найдется достаточно желающих предоставить ей помещение под выставку любой тематики, и под Хольгера в том числе. И это, в принципе, тоже может сработать.

— Я думаю, знаешь что? — Заноза даже и не скрывал, что подглядывает, как Хасан читает, — Хольгер поведется, если Старк откроет свою галерею. И если открытием этого открытия станут его картины. Те, давнишние, которые он писал, когда носил первое имя после афата. Они не потеряны, понятное дело, но про них мало кто помнит. Хольгеру всегда было важно то, что он делает сейчас — у них у всех, у творческих, голова так повернута, что текущий проект лучше любых предыдущих. Новая личность, изменившаяся манера письма, новые интересы, новые картины, восхищенная публика тащится, как удав — и привет, старое позабыто. Меняйся он полностью, оставались бы поклонники прежней манеры, но он же все равно всегда был собой, и зрители получали то, что раньше, только еще лучше. А те его картины, — голос стал задумчивым, — первые, написанные после смерти, это… как лед разбить. Как будто человек, которого затянуло в прорубь, в темноту, в холод, без выхода, — Заноза схватил себя за горло, закатил глаза и высунул язык, видимо, изображая утопленника, — вдруг бац и проломил лед. С полметра так… А там солнце и воздух, и, знаешь, лед треснул весь. По всей реке. Вот у него такие картины стали. Он рисовал бессмертие. Свое, конечно. А получалось, как будто оно для всех.

— Образно, — Хасан хмыкнул. — Я помню, что в живописи ты тоже разбираешься. Поверю на слово.